Сергей Цветков - Иван Грозный. 1530–1584

Да и очень уж не хотелось Василию завещать державу брату! Наследование престола братьями, по старшинству, было бы возрождением удельных обычаев, в противовес многолетней самодержавной политике московских государей, истреблявших братьев и дядей мечом и моривших их в темницах, чтобы иметь возможность передавать престол своим детям. Стремясь снять с себя заклятие бесплодия, Василий не брезговал ничем, даже таким предосудительным для государя и христианина средством, как обращение к колдунам. Князь А. М. Курбский пишет, что Василий, «стар будущ, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему ко плодотворению, не хотяще бо властеля быти брата его по нем, бо имел брата Юрья зело мужественного и добронравного».

В 1525 году Василий решил развестись с Соломонией. Мы не знаем всех обстоятельств, при которых возникло это решение. Не исключено, что здесь имела место интрига… Ближайшее окружение великого князя состояло из незначительных людей – дьяков, так как Василий опасался родовитого боярства. Особым доверием государя пользовался дьяк Иван Шигона-Поджогин. Эти люди, забравшие, к негодованию знати, все дела в свои руки, имели основания полагать, что в случае смерти бездетного Василия любой из удельных князей, занявший московский престол, наложит на них опалу. Активное участие Шигоны в деле о разводе говорит в пользу предположения о том, что ближнее окружение великого князя если не прямо повлияло на его намерение развестись с женой, то во всяком случае нашло такое решение вполне соответствующим своим интересам и всеми правдами и неправдами способствовало его осуществлению. Странная с церковной точки зрения позиция митрополита Даниила позволяет говорить о полном одобрении им затеянной при дворе интриги.

Как бы то ни было, приняв решение о разводе, Василий действовал быстро. Правда, на чьей совести лежит эта скоропалительность – самого великого князя или его окружения, – сказать трудно. Шигона и митрополит Даниил проявили усердие едва ли не чрезмерное… С фактической стороны дело выглядит так. В начале ноября 1525 года, по возвращении в Москву из ежегодного объезда своих владений, Василий созвал бояр и говорил им со слезами:

– Кому царствовать после меня в Русской земле, во всех городах и пределах? Братьям отдать их? Но они и своих уделов устроить не умеют!

Бояре, угадав мысли великого князя, отвечали:

– Государь, неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из сада!

Великий князь Василий III Иванович

Немедленно был учрежден розыск о неплодии Соломонии, чтобы освидетельствовать ее неспособность к рождению детей. Главными свидетелями выступили Юрий Траханиот и брат Соломонии, Иван Юрьевич Сабуров. В соответствии с показаниями последнего, дело было нечисто. Сабуров признался, что по просьбе сестры приводил к ней «женок и мужиков», умеющих чаровать и знающих заговоры на любовь и присушение. Одна такая колдунья, рязанская баба Степанида, осмотрев Соломонию, вынесла приговор, что детей у нее не будет, но дала наговорную воду и велела умываться ею, а затем дотрагиваться мокрой рукой до белья великого князя, чтобы сохранить его любовь. Другая, «безносая черница», горячо рекомендовала натираться наговорным маслом и уверяла, что после этого Соломония не только приобретет любовь князя Василия, но и будет иметь от него детей. Странно, что показания Сабурова не повлекли за собой дальнейшего следствия о волхвовании на особу государя. А ведь это считалось чрезвычайно тяжелым преступлением, и во всех известных случаях подобного рода доказанное обвинение влекло за собой строгое наказание. Между тем для Соломонии оно не имело никаких последствий. Розыск удовлетворился одним удостоверением факта ее бесплодия. Похоже, следователи очень спешили…

Но получить одобрение боярской думы и подтверждение неплодия Соломонии означало сделать лишь полдела. Вопрос о разводе надлежало решить не великому князю, не боярам, а церковной власти. Церковные правила не допускали развода по причине бездетности того или другого супруга. Дело осложнялось еще и тем, что по церковной традиции в случае развода и дальнейшего непременного пострижения жены муж также должен был принять схиму. Митрополит Даниил был готов закрыть глаза на очень и очень многое в церковных правилах и церковной традиции.

Но среди духовенства нашлись люди, смотревшие на дело иначе.

В то время во внутренней жизни Русской Церкви ощущалось значительное напряжение вследствие «нелюбок» между «осифлянами», сторонниками архимандрита Иосифа Волоцкого, и «нестяжателями», или «заволжцами», последователями заволжского старца Нила Сорского. Публичные разногласия между ними выливались главным образом в споры по поводу правомочности владения Церковью земельной собственностью и в пререкания о допустимости или недопустимости казни еретиков. «Осифляне» отстаивали право Церкви владеть селами и угодьями и наказывать еретиков, «нестяжатели» отрицали его. Если отвлечься от исторических форм, в которых протекал этот спор, станет понятно, что здесь сталкивались два религиозных замысла, две религиозные идеи, касающиеся самых начал и пределов христианской жизни и делания. Происходил первый раскол в истории русской культуры, трагизм которого заключался в том, что в нем лицом к лицу со всей непримиримостью были поставлены две правды – правда социального служения, «общежительности» Церкви и правда аскетического созерцания, созидания христианской души. Для Иосифа Волоцкого монашеская жизнь была неким социальным тяглом, своего рода религиозно-земской службой, даже молитва исподволь служила у него делу справедливости и милосердия. Сам он ни в коем случае не был потаковником светской власти и бессердечным стяжателем мирских благ. Он собирал земные сокровища лишь для того, чтобы раздавать их нищим и убогим. Обитель как сиропитальница, как странноприимный дом – вот его идеал. Самого царя Иосиф включал в ту же систему Божьего тягла, определяя ее границы Законом Божиим и освящая неповиновение неправедному или «строптивому» царю, – ибо «таковой царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель».

В противоположность столь высоко и милосердно понятому монашескому служению Иосифа заволжское движение было прежде всего духовным опытом, аскезой и искусом духа, исканием безмолвия и тишины. «Мир, – писал Нил Сорский в одном из посланий, – ласкает нас сладкими вещами, после которых бывает горько. Блага мира только кажутся благами, а внутри исполнены зла. Те, которые искали в мире наслаждения, все потеряли; богатство, честь, слава – все минет, все опадет, как цвет. Того Бог возлюбил, кого изъял из мира (то есть иноков, монахов. – С. Ц.)». Для людей, исповедующих столь решительный уход из мира, монашеское «общежитие» Иосифа представлялось чересчур шумным и соблазнительным. И это во многом действительно было так. Правда преподобного Иосифа быстро потускнела у его преемников, его замысел побледнел и исказился в следующих поколениях «осифлян», у которых слово начало все чаще расходиться с делом, а дело – со справедливостью и милосердием. Однако и правда «нестяжателей» была неполной – преодоление мирских пристрастий оборачивалось у них некоторым забвением о мире, о его нужде и болезнях. Они не только отрекались от мира, но и отрицали его. Уходя из мира, они оставляли его «осифлянам» и предпочитали историческому деланию гневные, убедительные, но малодейственные обличения зла. Если кое-кто из них и оставался в миру, то лишь для того, чтобы проповедовать исход из него…

Читать дальше