Максим Шраер - Бегство. Документальный роман

Вообразите сооружение в три этажа высотой, выстроенное из длинных тонких бревен и разных досок, планок и перекладин, причем горизонтальные планки и перекладины были каким-то замысловатым способом вплетены в вертикальные – так, что получалась решетка. Каждая стена башни издали напоминала грубую холстину, в которой там и сям зияли дыры. Башни были крыты всякой всячиной; тут пригодились и куски ржавого кровельного железа, и разнородные черепицы, и солома, и дранка, и толь, и фанера. Ни подвешенных дверей, ни врезанных окон. К башням на разной высоте были приставлены лестницы, сколоченные из тонких стволов корабельных сосен; лестницы эти вели в отверстия в стенах. Несмотря на фантастический и марсианский вид, башни были жилыми помещениями, и каждая из них была выдержана в своем стиле. Одна походила на современный амбар, другая – на летний домик в стиле функционализма, третья – на шале.

Пока мы с родителями топтались на краю поляны и рассматривали башни, Юри сбегал в огород и вернулся вместе с женщиной лет сорока или сорока пяти, маленькой, коренастой, с мускулистыми руками и ногами. В ее соломенных волосах блестели вкрапленья серебра. На женщине были черные резиновые сапоги и поношенный халатик на пуговицах, зеленый в желтую ромашку. Юри и женщина в цветастом халатике шли к нам навстречу, смеялись и оживленно болтали о чем-то по-эстонски. Улыбка не покидала ее типично угро-финского лица, востроскулого и востроносого. Это и была Вяйке Луби, создательница трех башен и хозяйка лесной поляны.

К нашему удивлению, эстонка-отшельница говорила по-русски свободно и только с небольшим акцентом. Узнав, что мама – филолог-англист, Вяйке Луби обратилась к ней на правильном английском.

– Я изучала архитектуру в Канаде, – объяснила Вяйке Луби. – Пять лет.

Мама едва скрыла изумление.

Юри и Урве обращались с Вяйке Луби как с совершенно нормальным вменяемым человеком. Уже потом, на обратном пути в Панга-Рехе, Юри рассказал, что Луби чуть ли не десять лет провела в психиатрических лечебницах. А потом в один прекрасный день она объявилась на этой поляне, принадлежавшей местному колхозу, и принялась возводить башни. Деревенские жители помогали ей съестными припасами и строительными материалами. Постепенно Вяйке Луби стали почитать в этих местах как лесное божество. Ее все любили, ведь она была знахаркой и лечила травами и заговорами. Бесплодные пары приезжали к ней за помощью и исцелением. К Вяйке Луби на поляну заезжали свадебные кортежи, и она благословляла новобрачных, дарила им венки из полевых цветов и лечебных трав.

Эстонцы были обращены в христианство поздно, лишь в конце двенадцатого века, силами чужеземных захватчиков, и эстонскую культуру по-прежнему питают древние народные традиции. Стоит ли удивляться, что в 1980-е, после сорока лет советской оккупации, тяга эстонцев к языческим ритуалам нашла воплощение в культе местного божества – знахарки и чудотворницы Вяйке Луби? Но я-то видел ее своими глазами, не сквозь призму эстонского фольклора, а как реального человека из плоти и крови. И она действительно была настоящим живым чудом, с которым можно было постоять рядом, поговорить, сфотографироваться. Более того, я сам был свидетелем целительных способностей Вяйке Луби! Юри как раз пожаловался моему отцу, что у него на шее вскочила какая-то непонятная шишка размером с вишню. Скорее всего это был жировик, доброкачественная опухоль, сказал отец, но надо все-таки обследоваться и удалить опухоль хирургическим путем. Вяйке Луби осмотрела Юри, потянулаего за рукав и повлекла к ручью. За хозяйкой вслед с победоносным блеянием бежали овцы. Все остальные, то есть моя мама, Урве и я, послушно последовали за овцами. Отшельница вошла в воду, и я увидел, как к ее ногам метнулась стайка рыбешек. Кормить их она не стала, но сказала что-то увещевательное по-эстонски. Потом Вяйке Луби достала из кармана халатика перочинный ножик и срезала пучок растений с темно-зелеными листьями, росших у самой кромки воды. Она накрошила их прямо на мозолистом пальце, а потом принялась втирать эту травяную кашицу в то место, где у Юри на шее была шишка. Шишка начала стремительно опадать и уменьшаться. Это было невероятно! Отшельница отряхнула руки, обняла Юри, затем Урве, и дала им с собой пучок целебной травы, чтобы прикладывать дома. Потом она развернулась и зашагала по тропинке на середину поляны, где ее уже дожидалась новая группа паломников…

Когда я закончил рассказ про Вяйке Луби, сельскую отшельницу и знахарку, жена посмотрела на меня скептическими глазами ученого-медика: – Ну ты и фантазер!

– Я клянусь тебе, это чистая правда, – сказал я.

– Ну тогда давай съездим к твоей колдунье в гости.

– Хорошо, заедем туда на обратном пути в Пярну, – согласился я.

Когда мы уже прощались с Юри и Иви, я все-таки решил спросить, что сталось с Вяйке Луби.

– Исчезла, – задумчиво произнес Юри. – Пропала примерно в 1990-м году, как раз накануне нашей независимости.

– А башни?

– Башен тоже не осталось. Говорят, какой-то богатый эстонец из Канады купил эти земли и выстроил там огромную дачу. Ну а местные жители со временем тоже забыли Вяйке Луби. Где она теперь – Б-г весть?

Голос Юри дрогнул, он закашлялся и обнял Иви.

Мы с Кэрен сели в серебристый «Фиат» и покатили по пустынному солнечному шоссе обратно в Пярну, где другие призраки моего детства сторожили самые заветные дюны счастья.

Как ни странно, я порой скучаю по Эстонии и Пярну больше, чем по России и нашему старому дому в Москве. Теперь уже, по прошествии стольких лет, я стал понимать, что наши летние поездки в Эстонию в 1972—1986 годах были одновременно передышкой и отсрочкой. Особенно в годы отказа эстонское лето и жизнь в Пярну позволяли нам хоть ненадолго отключиться от гнетущей советской реальности, от московского официоза. Отдыхая в Эстонии, мы на целый год вперед заряжались силой и бодростью.

После эстонских белых пляжей, мягкой палитры и ненарочитой элегантности, по возвращении в Москву я чувствовал, что снова в ловушке. Обычно к этому времени в средней полосе России уже начинались затяжные осенние дожди. По улицам Москвы тащились автобусы, обдавая холодными брызгами грязи. А еще возвращение из Эстонии в Москву в конце августа ассоциируется у меня в памяти с запахом преющих и гниющих арбузов. Их привозили с юга в конце августа – начале сентября, и у овощных и продовольственных стояли клети, набитые арбузами. За арбузами выстраивались длинные очереди. Покупатели обнюхивали арбузы, дергали их за поросячьи хвостики, выстукивали им брюхо, и ощупывали, словно врач, пальпирующий живот больного. Родители подсаживали детей, дети забирались в клетки к арбузам и ползали по грудам бело-зеленых полосатых шаров. В очередях вспыхивали свары и скандалы. Женщины наваливались на грязные металлические края клеток, чтобы дотянуться до экземпляра получше, подолы у них задирались, и мальчишки вовсю таращились на «панораму Подмосковья», как в то время именовалось нижнее белье и чулки на подвязках. По тротуарам текли струйки розового арбузного сока, смешиваясь со стигийскими водами большого города. Снова Москва, – думал я, не желая забывать Эстонию. – До Пярну еще целых десять месяцев…