Томаш Масарик - Мировая революция. Воспоминания

В Италии было много людей, которые считали, что война – дело, касающееся скорее французов, русских и немцев, чем итальянцев; я часто слышал аргумент, которым теперь пользуется Нитти, что война – борьба между Германством и Славянством. Отсюда можно было черпать доводы и за нейтралитет, и за немцев против славян, т. е. за «Dalmazia nostra».

Я сказал уже, что почти завидовал югославянам, ибо у них за границей было столько политических деятелей; при ближайшем наблюдении в Риме я, однако, заметил, что им грозят распри. Хотя у них всех была одна программа: единение трехименного народа, но эта хорошая и разумная программа не была подробно разработана. Это было сразу заметно из всех разговоров. Кроме того начал чувствоваться старый спор между сербами и хорватами. Сербский посол стоял весьма решительно за единение и был в весьма хороших отношениях с хорватами; но мне казалось, что некоторые хорваты чрезмерно подчеркивают культурное значение хорватов, в то время как в данный момент и в течение всей войны, прежде всего дело шло о политическом и военном руководительстве.

Мои югославянские друзья знали, что я представлял себе их национальное единение, руководимое в политическом отношении сербами; я представлял себе это единство как плод продуманной и постепенной административной унификации различных югославянских земель, привыкших к своим административным и культурным особенностям.

Внешне югославяне выступили с протестом против Тиссы, который тогда (в декабре 1914 г.) похвалил с агитационной целью хорватов за верность и храбрость в боях за общее отечество; протест (в Corriere della Sera) был подписан Хорватским Комитетом. Это выражение было употреблено для того, чтобы Вена и Будапешт не могли мстить семьям отдельных лиц, если бы последние подписались лично. В то время между югославянами шли разговоры об «адриатическом легионе», как о югославянском комитете; по крайней мере, в январе 1915 г. были изданы некоторые его заявления. В этом отношении югославяне были впереди нас. Для меня это было достаточным доводом, чтобы требовать приезда из Праги ко мне депутатов и журналистов.

Из поляков встретил я профессора М. Лорета, а также познакомился с датским писателем Расмуссеном (германофилом).

С русским посольством я имел малую связь, я встречался лишь с некоторыми чиновниками (Хвощинским и военным атташе Энкелем); посол не обладал влиянием ни в Риме, ни у себя на родине; более интересным для меня был Гире (черногорский). И позднее я никогда не тратил времени с людьми, которые имели лишь официальное положение: наши сперва удивлялись, когда замечали, что я не ищу знакомства с тем или иным министром или депутатом. Из историко-публицистической литературы мне были известны ценность и значение политических деятелей разных стран, и повсюду на месте я получал сведения о размерах их действительного влияния.

Я упомянул о Сватковском, с которым завязал сношения еще будучи в Праге. Он был в Вене начальником телеграфного агентства для Австро-Венгрии и Балкан. Я знал его много лет; я с ним много не работал, не желая вредить ему в его официальном положении. Вскоре после моего возвращения из Германии он послал ко мне свое доверенное лицо, а я тем же путем сообщил ему, что приеду в половине декабря в Рим. Сватковский был родом чех, как показывает уже сама фамилия (по-русски она бы произносилась – Святковский); он, по преданию, был потомком Сватковских из Доброхошта, принявших участие в восстании 1618 г.; после конфискации имущества его предки эмигрировали в Саксонию, а оттуда в Россию. Отсюда проистекал его искренний интерес к нашему делу. Он ждал уже меня в Риме. Русские потерпели поражение в Восточной Пруссии, и шли толки об изменниках в войске и в министерстве; Сватковский знал много подробностей обо всем деле Мясоедова и удивил меня резкой критикой официальной России и армии. Он был вполне согласен с моей критикой России и разделял мои опасения относительно нее; с пражским русофильством он не был согласен и характеризовал русского великого князя на пражском троне весьма определенно («шампанское, француженки-любовницы» и т. д.). Мы внимательно рассмотрели все положение; я убедился, что могу доверять Сватковскому, и сообщил ему свои планы. Он, в свою очередь, сообщил об этом в Петроград. Из Италии он мог спокойно писать в Петроград. Послом (Крупенским) он не хотел для этого пользоваться, во всяком случае, не одним им; он был о нем не слишком лестного мнения. После нескольких бесед он послал в Петроград подробный меморандум, резюмирующий все мои взгляды и планы. Таким образом, Сазонов получил от меня второй меморандум. Первый от Сетон-Ватсона в октябре 1914 г., второй от Сватковского в январе 1915 г. Вообще, должен сразу отметить, что с русскими послами и другими лицами я был в постоянных сношениях. Сватковский обосновался в Швейцарии, откуда постоянно сносился с Россией и с русским фронтом; в Швейцарии мы часто виделись, позднее он приехал за мной в Париж. Эта моя тесная связь с Россией с самого начала может послужить объяснением, почему я лично не торопился в Россию. Наши люди в России и в иных местах об этом ничего не знали и некоторые даже видели в этом мое «западничество» и отвращение к России. В действительности я и с Россией был в постоянном общении; но в зависимости от всего положения мое присутствие на Западе было необходимее, так как здесь у нас не было политических связей и нужно было добиваться понимания нашего плана. Я уже дома ожидал, что судьбы Европы будут решаться на Западе, а не в России, и это предположение, благодаря моей жизни в западных государствах, становилось для меня все очевиднее и очевиднее.

С французами я решил вести переговоры позднее, когда ознакомлюсь с местными условиями в Париже, а потому с французами в Риме постоянных сношений не поддерживал. Кроме того, я предполагал, что Париж уже прежде был обработан лучше, чем это оказалось в действительности.

С английским послом (им был тогда сэр Джеймс Ренелль-Родд) я несколько раз имел совещания; он мне помог переслать в Лондон письма.

В Берлине (по пути в Голландию) я сговорился о встрече с Бюловым, который стоял во главе немецкого посольства в Риме; политик, хорошо знавший Бюлова, устраивал мне этот разговор. Мне хотелось переговорить с каким-нибудь немецким официальным политическим деятелем, но Бюлов все извинялся, что ему некогда! В то время в Риме поговаривали, что он старался вовлечь Италию в войну на стороне центральных держав; он предлагал Италии итальянские части Австрии, а это раздражало Вену. В Вене вообще казалось подозрительным отношение Италии и Германии.

С итальянцами, особенно официальными лицами, я встреч не искал. Я должен был предполагать, что австрийское, а быть может, и немецкое посольства следят за мной, а потому я не имел права никого компрометировать, так как ведь Италия была нейтральной. Вспоминаю, однако, об одной сцене. Как-то раз вечером я навестил историка и публициста проф. Ломброзо (издавал Rivista di Roma); милый профессор был поражен моим появлением – он прочел в начале войны в газетах, что я был убит в Праге, и, как аккуратный регистратор, занес в соответствующую рубрику «Масарик» статью о моей смерти. – «Будете долго жить!»