Ольга Чернова-Андреева - Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

Я растерла полотенцем онемевшее от холода лицо и подошла к печке согреть руки.

Эта наша вторая зима после долгой жизни за границей – во Франции и Италии – была особенно тяжела. Иногда казалось немыслимым, невозможным, что прошло немного более двух лет с тех пор, как мы жили на берегу Средиземного моря и в нашем саду зимой цвели мимоза и апельсинные деревья. Или все то, что происходит вокруг, – только дурной сон и надо резко встряхнуть его и проснуться? Но окружающее было вполне реально, и не ночной кошмар душил меня и парализовал волю.

Лёжа в постели, в тишине, я подолгу вспоминала свое детство и отрочество – все их этапы, стараясь понять, как жизнь привела нас сюда, к мосту у Яузских ворот.

Я начала помнить себя очень рано. У меня сохранились воспоминания младенчества: я лежу, тесно спелёнутая, на большой кровати со светлым покрывалом, или меня держит на руках моя кормилица после ванны, завернутую в одеяльце, с головой, повязанной белой косынкой. Я помню Ялту, где мне исполнился год: большую, залитую солнцем террасу – мастерскую художника, пахнущую нагретым деревом и масляными красками.

Или еще раньше, в Одессе. Мне врезались в память конский топот на улице и крик няни: “Казаки!” Она держала меня на руках в комнате и со мной отпрянула от окна, откуда слышались беспорядочный шум и громкие восклицания. Вероятно, это был еврейский погром или разгон демонстрации.

Во всех моих воспоминаниях присутствует другая девочка – Наташа – и мы всегда две. Я слышу на улице, да и среди знакомых, немного обидное и презрительное – “близнята”. В те годы близнецы были “немодны”. Я помню – тогда я уже умела ходить, – как нам подарили по жестяному ведерку для песка, голубое и розовое. Мне протянули голубое, a я передала его Наташе и взяла другое. Кто-то сказал: “Вот умница, она знает свой цвет!” Мой был розовый, Наташин – голубой.

В 1906 году мама вышла замуж вторым браком за Виктора Михайловича Чернова. Я помню В.М. смутно в местечке Папула [10] Ныне деревня Папула входит в территорию Выборга. , в Финляндии, и уже совсем ясно – в Выборге. Няня сказала о нем: “Ваш новый папа”, но мама предпочла, чтобы мы, дети, называли его Виктик или Виктя.

Наш настоящий отец – мой, Наташин и Вадин – художник Митрофан Семенович Федоров был учеником Репина и окончил с медалью Петербургскую Академию искусств. Долгие годы он был преподавателем в Харьковской академии, а в 1934 году стал профессором Академии искусств в Ленинграде [11] Автор не совсем точна в названиях учебных заведений, М.С. Федоров учился в Императорской Академии художеств. . Он погиб от бомбы в своей мастерской во время блокады в 1943-м.

Мама была слишком молода, когда она вышла замуж за моего отца. Ее мать и братья не одобряли этот брак. Между мамой и отцом было полное несоответствие возраста, характера и воспитания. Родители расстались очень бурно и драматично, когда брату Вадиму было три года, а нам с Наташей по году. В это время наша няня Паша оказалась другом и опорой для мамы.

Ощущение разрыва и его трагичность на всю жизнь запечатлелись в моем младенческом сознании или подсознании. А у мамы остался какой-то иррациональный страх и ужас, и, разойдясь с отцом, она старалась забыть. Не сумев осознать и изжить прошлое, она хотела просто вычеркнуть его из своей и нашей памяти. С оптимизмом, ей свойственным, мама думала, что это возможно. Поэтому в нашем доме не упоминалось имени Митрофана Семеновича Федорова, и мы – дети – носили фамилию В.М. Чернова, усыновившего нас троих. В своем детстве В.М. много страдал от злой мачехи и сам хотел, чтобы семья стала общей и в ней не было бы пасынков и падчериц.

Но память об отце мы сохранили. Много позже, уже взрослыми, я и Наташа переписывались с ним из-за границы, но Вторая мировая война прервала связь, установившуюся на недолгое время.

В 1930-е годы отец жил и работал в Харькове. У него в мас- терской хранилась собранная им коллекция старинных икон. М.С. любил окружать себя молодежью и устраивал у себя регулярные встречи кружка учеников. Кто-то донес на него, и он был арестован.

Я недавно узнала от его бывшего ученика, что вследствие доноса его приговорили к смертной казни и он ждал ее в тюрьме. Однако следователь ВЧК, которому было поручено дело отца, разбирая протоколы следствия, понял, что обвинение ни на чем не основано. И у него хватило мужества и благородства добиться освобождения отца.

M.C. переехал в Ленинград. Художник И.И. Бродский – тоже ученик Репина – помог ему стать преподавателем в Ленинградской Академии художеств, где он и работал до самой блокады.

В 1970 году в Киеве в журнале “Изобразительное искусство”, издаваемом на украинском языке, была напечатана статья о M.C. Ее автор П. Черненко говорит о его живописи в традициях Репина и отмечает его педагогические заслуги. Летом 1970 года в Харькове была устроена выставка его картин и рисунков.

Все мое детство связано с нашей няней – Прасковьей Никифоровной Никифоровой. Она была человеком высокого душевного благородства с горячим, отзывчивым сердцем. Я думаю, что по своей природе няня была неспособна на дурной поступок. Няня не знала своих настоящих родителей – маленьким ребенком ее взяли из воспитательного дома. Отчество и фамилию она получила при крещении по своему крестному отцу. В это время правительство давало небольшое вознаграждение крестьянам, бравшим на воспитание детей из приюта.

Паша выросла в очень бедной, но ласковой и доброй семье в деревне Вельигоры [12] В действительности деревня называется Вильи Горы. , близ села Локотско, в 40 верстах от станции Окуловка, по бывшей Николаевской железной дороге. Няня была очень привязана к своей приемной семье, родители полюбили ее больше своих собственных детей, а сестры – больше родных сестер. Однако из-за бедности няне рано пришлось “идти в люди”, и совсем молодой она поступила прислугой в Петербурге. Ее приемный отец, отпуская ее на работу в город, в виде завета наказывал ей две вещи: не выходить замуж и не носить городских рубашек с глубоким вырезом и без рукавов. Он был человек строгих правил. Няня не вышла замуж, а открытые рубашки ей случалось носить за свою долгую жизнь за границей.

К маме она поступила уже лет тридцати пяти, в Петербурге, по объявлению. Нашему старшему брату Вадиму, умершему в Италии в 1914-м, было два года, а мы с Наташей родились уже при ней. Няня, насколько я себя помню, никогда не называла своего возраста и, еще молодой, причисляла себя к “старым” людям. Она была маленького роста, с удлиненным лицом, правильными чертами и гладкими каштановыми волосами, причесанными на прямой пробор. В ее лице не было ничего простонародного – и нельзя было угадать, какого она происхождения. Няня одевалась всегда в темное, очень аккуратно, и носила большие белые передники, всегда свежевыстиранные и выглаженные. Она любила нас, детей, без памяти и брала на себя все заботы о нас и ведение хозяйства, освобождая от него маму, тогда еще очень молодую.