Карл Май - Моя жизнь и стремление. Автобиография

Скорее, я пишу это только для себя, чтобы прояснить себя и дать отчет в том, что я сделал к этому моменту и что я еще только собираюсь сделать. Поэтому я пишу исповедь.

Но я не исповедуюсь перед людьми, которые даже не думают признаваться в своих грехах передо мной, а скорее исповедуюсь перед моим Господом Богом и самим собой, и то, что эти двое скажут, когда я закончу, станет для меня решающим.

Так что часы, когда я пишу эти страницы, для меня не обычные, а священные.

Я говорю не только об этой жизни, но и о той жизни, в которую я верю и к которой устремлен.

Признаваясь здесь – я придаю себе форму и сущность, в которых однажды буду существовать после смерти.

Я действительно могу быть по-настоящему равнодушным к тому, что говорят об этой моей книге в том или ином лагере. Я передал это совсем в другие руки, а именно, в руки судьбы, всезнающего Провидения, в ком нет ни благосклонности, ни неблагосклонности, а есть только справедливость и истина.

Ничего нельзя скрыть, и ничего нельзя приукрасить.

Придется говорить как на духу и честно рассказать, как все было и как есть, даже если это будет выглядеть не слишком респектабельно, или даже как бы больно ни было.

Было изобретено выражение «проблема Карла Мая». Что ж, я принимаю это и понимаю.

Никто из тех, кто не читал и не понимал мои книги, но до сих пор их осуждает, не разрешит эту проблему за меня.

Проблема Карла Мая – это человеческая проблема – перенесенная из большого всеохватывающего множественного числа в единственное число, в персонализированную индивидуальность.

И точно так же, как эта человеческая проблема должна быть решена, проблема Карла Мая также должна быть решена, и никак иначе!

Тот, кто не может разрешить загадку Карла Мая удовлетворительным, гуманным способом, ради Бога, может оставить свои попытки и придержать свои неадекватные домыслы при себе в решении сложных человеческих проблем!

Ключ ко всем этим головоломкам уже давно существует. Христианская церковь называет это «первородным грехом».

Знать праотцов и праматерей означает понимать детей и внуков, и только человечному, истинно благородному человеческому характеру дано быть правдивым и честным по отношению к предкам затем, чтобы стать правдивым и честным также и по отношению к потомкам.

Прояснить при свете дня влияние умерших на живых – это блаженство справа и искупление слева для обеих сторон, и поэтому я должен отразить именно так, как это и было на самом деле, независимо от того, покажется ли это ребячеством кому-то или нет. Я должен быть верным не только им и себе, но и своим собратьям. Возможно, кто-то сумеет извлечь уроки из нашего примера, как поступать правильно и в их случае…

Совершенно неожиданно мать унаследовала дом от дальнего родственника и несколько небольших льняных кошельков.

В одном из этих кошельков было только два пенни, в другом целых три пенни, а в третьем – звонкие гроши. В четвертом было целых пятьдесят пфеннигов, а в пятом и последнем было десять старых монет по восемь грошей, пять гульденов и четыре талера.

Это была удача! Казалось, что для бедняков это миллион!

Правда, дом был всего в три окна, довольно узких, и построен из дерева, но зато он был трехэтажным и имел голубятню наверху под коньком, что, как известно, не часто бывает в других домах.

Бабушка, мама моего отца поселилась на первом этаже, в комнате с двумя окнами у входной двери.

Дальше находилась комната для мытья и прачечная, которую сдавали в аренду другим людям за два пфеннига в час. Были счастливые субботы, когда эта аренда приносила десять, двенадцать, а то и четырнадцать пфеннигов. Это значительно укрепляло достаток.

Родители наши жили на первом этаже. Имелся механический ткацкий станок с заводным колесом.

На втором этаже спали мы с колонией мышей и некоторыми более крупными грызунами, вообще-то обитавшими в голубятне и приходящими к нам в гости лишь ночью.

Еще был подвал, но он всегда пустовал. Когда-то в нем стояли мешки с картошкой, но они принадлежали не нам, а соседу, не имевшего подвала. Бабушка говорила, что было бы лучше, если бы погреб принадлежал ему, а картошка – нам.

Двор был достаточно вместительным, чтобы мы пятеро могли выстроиться в очередь, не задевая друг на друга.

Рядом был сад, в котором росли старые деревья: куст бузины, яблоня, слива, и там же был бассейн с водой, который мы назвали «пруд».

Если мы простужались, нам подавали чай из бузины, чтобы мы хорошо пропотели, как это делается при обычной простуде, но это длилось недолго, потому что, если простужался кто-то один, все остальные начинали кашлять и тоже хотели пропотеть.

Яблоня всегда цвела очень красиво и очень обильно; но так как мы слишком хорошо знали, что яблоки вкуснее всего сразу после цветения, то их обычно собирали в начале июня.

Но вот сливы были для нас священными. Бабушка их очень любила. Их пересчитывали каждый день, и никто не осмеливался их трогать. Мы, дети, получали больше, намного больше, чем было положено.

Что же до «пруда», то он был очень богат, но, к сожалению, не рыбой, а лягушками. Мы все знали их лично даже по голосу. Всегда их было от десяти до пятнадцати. Мы кормили их дождевыми червями, мухами, жуками и множеством других замечательных вещей, которыми мы сами не могли наслаждаться по гастрономическим или эстетическим причинам, и лягушки также были нам очень благодарны. Они знали нас. Они выходили на берег, когда мы приближались к ним. Некоторые даже позволяли поймать и погладить себя.

Но настоящая благодарность звучала вечером, когда мы засыпали. Никакая сельская цитра не могла доставить больше радости, чем наши лягушки.

Мы точно знали, кого из них слышим, будь то Артур, Пол или Фриц, когда же они начинали петь дуэтом или же хором, мы вскакивали с постели и открывали окна, чтобы квакать, пока мама или бабушка не приходили и не возвращали нас обратно.

К сожалению, однажды в город приехал так называемый окружной врач для проведения так называемого медицинского осмотра. Все было не по нему. Этот странный и черствый человек, увидев наш сад и наш прекрасный пруд, схватился за голову и заявил, что эти чума и холера должны немедленно исчезнуть.

На следующий день полицейский Эберхард принес бумагу от городского судьи Лайрица, в которой говорилось, что пруд должен быть засыпан в течение трех дней, а колония лягушек должна быть уничтожена – плюс штраф на пятнадцать «добрых грошей».

Мы, дети, возмутились. От мысли о гибели лягушек нас бросило в жар! Мы посоветовались, нашли решение и выполнили его. Пруд был настолько мелок, что мы сумели выловить лягушек. Мы их положили в большую корзину с крышкой и отнесли за стрельбище к большому глубокому пруду – впереди шла бабушка, за ней мы. Там каждого по одному вынимали, ласкали, гладили и отпускали в воду.