Борис Минаев - Егор Гайдар

Ответ на эти вопросы Тимур нашел в воспоминаниях Е. И. Тихоновой, как говорили раньше, «старого большевика», то есть члена партии, вступившей в нее еще до революции 1905 года.

«Февраль 1907 года был лютый. Глубокой ночью мы – трое местных подпольщиков и товарищ из Харькова по кличке Дмитрий – возвращались из села Нижние Груни, где провели собрание с крестьянами ближних сел. И уже собирались расходиться – товарищи на сахарный завод, я к себе во Льгов. Оставалось перейти речку Опоку. И тут я, не разглядев проруби, угодила по пояс в ледяную воду. До поселка сахарного завода было гораздо ближе.

– Бежим, хоть немного согреешься, – предложил один из товарищей и подхватил меня под руку.

Вскоре мы были возле школы. Петр Исидорович Голиков провел нас на кухню…

Сидя на лежанке, я пила душистый, с липовым настоем чай, приготовленный Натальей Аркадьевной. А когда она еще и растерла меня спиртом, я быстро уснула. Проспала часов одиннадцать, и, когда открыла глаза, в комнате была Наталья Аркадьевна, а с нею мальчик. Он с нескрываемым любопытством смотрел на меня».

…Вот это внезапное падение в прорубь и сыграло свою особую роль в российской истории.

Через месяц Евдокия Тихонова оставила часть нелегальной литературы у Голиковых. Потом они вновь давали ей приют и кров, скрывали от полиции. Как пишет Тимур, после революции 1905 года «усилились репрессии в охваченной крестьянскими волнениями Курской губернии. Арестованы члены Курского комитета РСДРП. Во Льгове тоже аресты. Казачья сотня разместилась в имении князя Барятинского (именно Барятинским принадлежал сахарный завод, где в школе при поселке и преподавал отец Аркадия Гайдара. – А. К., Б. М. )».

Из воспоминаний Тихоновой: «Июль и август пролетели в скитаниях по селам. Пришло осеннее ненастье, и я в полной мере поняла, почему “волчий билет” считают пострашнее ссылки. Месяцами не могла видеться с товарищами, опасаясь провалить их… Снова на помощь пришли Голиковы».

В середине 1980-х этот текст практически не требовал расшифровки. Сегодня, когда антибольшевистский дискурс окончательно утвердился в нашей книжной культуре и полутона, конкретные детали, объем фактов, попросту отменены – стоит к этому фрагменту вернуться.

Что такое «казачья сотня разместилась в имении»? Какой такой «волчий билет» проклинает Тихонова? Зачем ей надо было «отсиживаться» в чулане? Кого она могла «провалить»? А главное – при чем тут Голиковы?

Ответ будет неудобным для нынешних исторических стереотипов – мол, русская интеллигенция вляпалась в революцию по ошибке. Из-за своих прекраснодушных идей и фантастических воззрений.

Увы. Для огромной части интеллигенции ее «революционность» была лишь ответом на жесточайшее, грубое и беспредельное полицейское насилие. На тот уровень жестокости после беспорядков и волнений 1905 года, от которого давно отвыкло российское общество (а по сути-то – оно никогда и не знало такого уровня насилия).

Для тех, кто даже случайно (как Голиковы) попал в эту воронку, в эту «прорубь с ледяной водой», эти самые дни, месяцы, годы после неудачного восстания были тем водоразделом, за которым началась для них другая жизнь. Они навсегда попали в революционный поток.

Для примера приведем и пару других похожих судеб.

Первая московская обсерватория, как известно, находится на Пресне, в одном из ее тихих переулков. Основатель обсерватории и один из первых российских ученых-астрономов – русский немец Павел Карлович Штернберг. До событий декабря 1905 года он был самым обычным ученым.

А после событий – активнейшим членом большевистской партии. Он прятал в обсерватории оружие, он вступил в партию, он был одним из руководителей московского восстания уже в октябре 1917 года. Умер он (от внезапной болезни) военным комиссаром Московской области, в самый разгар гражданской войны.

Что же случилось с тихим кабинетным ученым? То же самое, что и с тихим учителем из Льговского уезда Петром Исидоровичем Голиковым.

Ужасающие картины полицейского насилия перевернули его сознание. Увидев однажды, как казаки рубят шашками людей, как солдаты стреляют по толпе, как преследуют и избивают демонстрантов, он уже ничего не смог с собой поделать.

Его дальнейшая жизнь и путь в революцию были предрешены.

То же самое случилось с другой участницей пресненских событий 1905 года – учительницей частной гимназии Копейкиных-Серебряковых Надеждой Николаевной Дробинской. В гимназии образовался стихийно возникший госпиталь для людей, раненных на улице. Попали в него частично и восставшие, а не только случайные прохожие. Когда войска выкатили пушки и ударили по гимназии и по рабочим общежития Прохорова из винтовок, пулеметов и пушек – возникло «революционное самосознание» и у этой, вполне скромной женщины, даже не помышлявшей до этого о своем участии в политике.

Конечно, невозможно сравнивать уровень полицейского насилия с тем, что творилось потом на гражданской войне. Но ведь невозможно и время повернуть в другую строну. Невозможно ли?

Для огромной части российской интеллигенции именно насилие и жестокость государства по отношению к инакомыслящим, к протестующим, к гражданским активистам, которые достигли своего пика после событий 1905 года, стали главным фактором их вовлеченности в революцию. И это было на уровне нормального нравственного инстинкта. Когда при тебе бьют, избивают, убивают невинного человека, ты не можешь не реагировать.

Для них, увидевших как это бывает, – вся их дальнейшая борьба (и вся история революции) стала лишь ответом на эти крайние меры. Они воевали, боролись и помогали новой советской власти лишь для того, чтобы не повторялись в будущем эти казни и расстрелы. Воевали, не зная, что с жутким скрежетом повернется колесо истории и еще через 20 лет их борьба и их нравственный порыв к разрушению старой репрессивной машины станут фундаментом к созданию машины новой, еще более страшной и жуткой.

Уволенный из армии по здоровью еще в начале двадцатых, Аркадий Гайдар всю жизнь оставался, как сказали бы сейчас, «милитаристом»: то есть не просто писал об армии и грядущей войне в своих книгах, он мечтал об армии, бредил ею, оставаясь в душе красным командиром, «краскомом», как тогда говорили. Даже трудно представить его в чем-то штатском – почти на всех фотографиях он в военном френче и в кавалерийской кубанке.

Очень шла флотская форма и Тимуру, его сыну. И в этом, конечно, тоже был отзвук отцовской легенды.

Тимур прожил свою жизнь как бы за двоих. Старший Гайдар почти никакого «быта» в привычном понимании не имел. Скитался по углам, жил у друзей, обживал дачу в Кунцеве, летними месяцами снимал с друзьями на паях сарайчик у Паустовского в Рязанской области, в Солотче. Московский его период жизни – это диван в квартире у друзей, то есть в прямом смысле слова «угол», комната, то одна, то другая, подмосковные дома, то есть целый сменный список адресов. И только в последние пару-тройку лет своя квартира возле Курского вокзала, в районе Казенных переулков. Ну а до этого – сплошные скитания по стране, от Средней Азии до Владивостока.