Ким Ильинич - Третий батальон идет на Берлин

Спустилась новая ночь. Мы поползли. По боевому уставу пехоты в разведке я должен был ползти впереди, Ветров – замыкающим всего поиска. Но он был в тылу у немцев вчера, знал дорогу и добровольно изъявил желание, даже настоял – ползти впереди. Замыкающим полз младший сержант Николай Русанов.

Минуем наш склон, хорошо днём просматриваемый и нами, и немцами, дно оврага, поднимаемся на склон, занятый противником. Впереди что-то произошло. Что? Теперь забыл. До моего плеча кто-то дотронулся – сигнал остановиться, быть готовым к встрече с противником. Замерли, распластались между кустами. В голове у меня проносится тревога: «Неужели обнаружили, неужели придётся возвращаться?..» Через несколько минут от Ветрова приходит связной – ползём вверх по склону, преодолеваем передний край противника, потом ползём в глубину несколько сот метров. Теперь мы в тылу, здесь можно встать и идти. Идём молча, не издавая ни одного звука. Вот дорога. Здесь вчера и была сделана первая засада. По обе стороны – канавы, кусты, какие-то ямы, расходимся во все направления. Зовём шёпотом, останавливаемся, слушаем, снова зовём, осматриваем ямы, кусты. Потерянного вчера солдата находят в яме в нескольких метрах от дороги: он жив и невредим. Сейчас я уже не помню фамилию этого солдата, но в лицо, я уверен, и сейчас узнал бы его. Тогда ему было лет восемнадцать-девятнадцать.

Нам всем легко, даже весело. На какое-то время мы даже забываем, что мы в тылу у противника, собираемся в кучу, забыв о наблюдении, громко разговариваем, обнимаем и хлопаем найденного по плечам. Тем же маршрутом выползаем обратно, ведём солдата в мою землянку. В первую очередь я звоню майору В.В. Юмакаеву.

Помню лицо солдата при свете коптилки, бледное, с синими кругами вокруг глаз, по выпачканным щекам пролегли две грязные извилистые дорожки от горьких мальчишеских слез. Шаг за шагом выясняем все детали, обстоятельства, как мог он остаться в тылу. Солдат рассказывает мало: он не понял, как все произошло. Мы расспрашиваем его, как возвращённого с того света. Выясняется, что в засаде у дороги он лежал крайним, никому ничего не сказав, ушёл в лес, чтобы справить большую нужду. В эти минуты Ветров дал приказ отходить, возвращаться. Когда парень вернулся на то место, где только что лежал, и никого не нашёл, решил, что вышел не на то место. Бросился в одну сторону, в другую – никого нигде нет. Тогда решил выходить один, заблудился, услышал немецкую речь и спрятался в яму. Весь следующий день он пролежал в неглубокой ямке, между кустами, слышал, как, громко разговаривая, рядом проходили немцы, боялся, что будет обнаружен, но его не заметили.

Когда наступила ночь, он решил снова выползать к своим, но в это время услышал, что кто-то шёпотом зовёт его по имени. Не поверил, подумал, что почудилось, но между кустами появился человек. На фоне неба он узнал по шапке и шинели, что это русский.

– Они несколько раз проходили возле меня, – рассказывает солдат – Но не видели: я на самом дне лежал.

В первый или второй год после войны я случайно встретил этого солдата. Наш полк находился в Германии, в составе группы советских оккупационных войск. Иду пешком, кажется, из деревни, где размещается рота, в деревню, где стоит штаб полка. Догоняют три пароконных брички. Первая, сравнявшись со мной, останавливается, я забираюсь. Солдат, управлявший лошадьми, загадочно улыбается: он узнал меня первым. Это был он, тот солдат, из-за которого мы столько пережили, которого вернули «с того света». Он повзрослел, возмужал, как мне показалось, хорошо подрос, раздался в плечах и даже пополнел на лицо.

Пока едем, мы вспоминаем с ним нашу фронтовую роту, из которой здесь мы остались, видимо, только вдвоём, и ту оборону в феврале 1945 года, и тот ночной поиск. Сейчас ему, наверное, шестьдесят… Он, конечно, отец семейства, а может быть, и дедушка. Солдат 9-й роты, 598 стрелкового Берлинского полка, если ты или твои дети прочтут эту книгу, отзовитесь!

Банный день на фронте – праздник. А баня с паром – рай! С переднего края в баню солдаты ходят поочерёдно, по отделениям, сменяя в траншее друг друга. Спускается зимняя ночь, когда очередь доходит до нашей ячейки управления. Баня оборудована в каком-то каменном низком помещении фольварка, в котором разместился штаб и тылы батальона. Под высоким навесом ярким красноватым светом тлеют угли прогоревшего костра. У костерка кто-то возится. Присаживаюсь на дрова, чтобы дождаться ординарца, связных; в штаб батальона идти не хочется; решил – подожду своих. Старшина узнал меня, обрадовался встрече. Он недолго служил в 9-й роте, нравился мне заботой о солдатах роты, исполнительностью и добрым, отзывчивым характером.

Майор Юмакаев приказал отчислить старшину из 9-й роты и направить в распоряжение штаба батальона. Ни мне, ни старшине не было сказано, на какую должность он переводится. Мне было жаль отпускать такого старшину, от которого зависит на фронте очень важное – своевременно накормить солдат горячим обедом, хорошо, тепло одеть и обуть их. Не хотелось уходить из роты и самому старшине. Но приказ есть приказ. Старшина ушёл. С того дня я его почти не встречал. И вот встреча в этот поздний вечер у костра.

– Товарищ младший лейтенант, с лёгким паром Вас, присаживайтесь к моему костерку, сейчас я Вас угощу чем-то.

Я тоже обрадовался встрече. Присаживаюсь на толстую чурку, на которой колют дрова. Над углями, в огромной чугунной сковороде жарятся котлеты. Они гнездятся тёмными пирожками в шипящем и булькающем сале, распространяя вокруг аппетитный запах. Мне страшно захотелось есть. Старшина пододвигает ко мне перевёрнутый ящик и ставит передо мной сковородку.

– Подождите, сейчас я Вам и для аппетита налью. После бани, Петр Первый говорил, кальсоны продай, а стакан водки выпей.

Старшина ставит на ящик какую-то изящную трофейную металлическую чашечку и из большой кастрюли наливает тёмного, густого вина.

– Ликёр. Угоститесь: сам варил. Сахару, вроде, переложил.

Мне кажется, что никогда ни до этого, ни потом я не пил и не ел ничего более вкусного. Он налил мне ещё одну чашечку, от третьей я отказался.

– Угощайтесь, сколько хотите. Этих не напоишь и не накормишь. – Он как-то недобро взглянул на тускло освещённые окна второго этажа, где размещался штаб батальона.

– Давай вместе.

– Я потом, – отмахивается он. – Накормлю их, а то шуму будет.

Радость встречи погасла. Мы молчим. Из бани вышел ординарец, связные. Возвращаемся на передний край узкой, уже протоптанной через лес тропкой. Я с горестью думаю: «Значит, Юмакаев отозвал его с должности старшины, где он заботился об обеспечении роты, – девяносто восьми человек – чтобы сделать личным поваром?»