Галина Нечаева - Кто разрешил?

В марте 1944 года из Донецка, с папиной работы приехал добрый человек, которому было приказано правительством привести с Урала на Украину жен и детей восстановителей четырех аэропортов тех городов, которые уже освобождены от гитлеровцев. Мамы собрали вещи. Аэропортовская машина доставила нас, семь мам и восемь детей, на вокзал. Вскоре подошел товарный поезд, мы спокойно разместившись в товарном вагоне, поехали в Москву. По пути мы долго стояли в Казани. Мамы принесли кипяченую воду, купили три жирненьких курочки.

В Москве мы расстелили свои пуховые матрацы и спали на них, на полу, возле каменных ног памятника здравствующему тогда «великому вождю всех народов."

Однажды вся наша компания пришла в смятение, когда одна мама где-то достала молоко, целых два литра молока и пятилетнему сыну велела, на зависть всем другим, пить из бидона. Держа его слабыми ручонками, он вдруг закашлял и бидон уронил на грязный пол. Мать кулаком ударила его по голове и, выкрикивая кошмарные слова, велела сыну слизать с пола все молоко. Мы все остолбенели. Никто не посмел заступиться за ребенка, который после коварной процедуры крепко заснул и во сне несколько раз истошно кричал, соскакивал и, казалось, падал без чувств.

Наше настроение поднялось только тогда, когда мы, дети, оказались в метро. Движение вверх и вниз, переходы и пересадки самооткрывающиеся двери, красота и блеск захватили все наши чувства и, конечно, остались сказкой в нашей памяти. "Москва! Москва!" – шепчем мы до сих пор и готовы в любую минуту отправиться в самую дальнюю дорогу!

На пассажирском поезде мы успешно добрались до города Донецка, где предстояло прожить полгода. Встречая нас, папа сначала вытащил меня, сестру и маму из кабины грузовика, потом – все наши вещи, обнял нас, расцеловал и, подняв руку, протянул ее вперед, показал на большой светлый каменный дом и сказал: "Тут все вместе теперь мы будем жить!" Он открыл дверь, мы вошли в очень темное помещение. Окна были плотно забиты досками. Пятилетняя сестра испугалась темноты и закричала: "Я боюсь, увезите меня обратно домой! «и выбежала на улицу. А папа взял ее левой рукой за ее правую руку, а своей левой прихватил топор. Они оба вышли на улицу. Он быстро отодрал доски с окон, не пропускавшие в дом свет. Солнечные лучи стремительно скользнули по стенам огромной высокой комнаты, и мы увидели на полу кучу, состоявшую из одиннадцати арбузов. «Все это я дарю вам, мои дамочки!"

Мы с мамой, оказавшись на Украине, занимались полезными и интересными делами. Она переделывала, подгоняя по размеру, летчикам их рабочую форму, а я решала составляемые папой задачи по математике с нуля и включительно начала алгебры, а также вязала кукле платье, вышивала крестиком и гладью украинские узоры на своей блузке с короткими рукавчиками-фонариками, которые носила ее и на Украине, и позже – на Урале, где я долго горевала о прекрасных просторах, о жаворонке в небе, о замечательных песнях, о высоких ножках голов подсолнухов и молочной молодой кукурузе, о героических летчиках, об оврагах, об одной маленькой деревне, что стояла на берегу бушующего Днепра, волны которого расшибались о каменные пороги, и о большом поселке, называвшемся Старыми Кайдаками, где в то время, после недавних сражений с фашистами вновь появились птицы и насекомые, заблеяли козы, замычали коровы, запели роскошные петухи и заволновалась куры-наседки. В самом прекрасном краю, из тех, которые мне тогда были знакомы, я увезла новые для себя стихи, истории, чуточку захватывающего дух языка, украинского, бесшабашного гопака и целый венок с десятком разноцветных лент, образно завершающих первое мое грандиозное дальнее путешествие.

Донецк 1944 года запомнился пустынным, с горами соли и угля, маленьким поселком с болотом, и громко квакающими лягушками. Дни состояли из детских игр на улице и в доме. Папа сделал воздушного змея и с нами гонял его светлыми вечерами. Он приносил газеты с аэропорта и велел читать, хотя мне тогда в них еще не было ничего понятного. Буквы были мелкие, не как в букваре, они заставляли меня плакать. Мне становилось грустно-прегрустно. Я вспоминала любимую учительницу Анну Ивановну и все время спрашивала у мамы, не приедет ли она сюда, в гости к нам. Много позже, получив высшее филологическое образование, обручая детей и студентов, я, как и она, старалась быть всегда снисходительной и улыбчивой. Я не сердилась ни на детей, ни на юношество.

Осенью нас «перебросили» в поселок при аэропорте города Днепропетровска. Как-то мы и наши мамы побывали в этом городе на концерте в большом зале, где мне понравился мальчик, высоким голосом исполнявший песню про своих голубей, в которых стреляли фашисты. Русский мальчик, четырнадцатилетний Витя Черевичкин, плача, умолял птиц скорее улететь подальше в облачную высь и остаться живыми. Умные голуби поднялись высоко и скрылись за горизонтом. За спасение птиц фашисты расправились с пацаном. Они убили его. Позже, когда мы вернулись на Урал, я пошла смотреть кинофильм "Молодая гвардия" про девчонок и мальчишек – героев Великой отечественной войны и вспомнила того паренька, который погиб, спасая своих голубей, героически погиб от рук фашистов, как и Олег Кошевой со своими друзьями, которые отстаивали независимость нашей страны.

Мы прошли по городу. Он был весь в строительных лесах, очень красив и строен в солнечном свете. Мы жили в сорока километров от него в глубоких бетонных блиндажах. Длинные окна нашей комнаты находились под потолком и опускались на пятьдесят сантиметров до земли. Их было три. Интересными выглядели винтовые ступеньки-три марша по одиннадцать штук. Я научилась перепрыгивать по ним вниз – сначала через две, потом через три. Позже я научилась также подыматься, как и опускаться. Спустя несколько месяцев, наша компания пополнилась новыми строителями других профессий, чем у папы-плотника. Добавилось двое мальчиков и четверо девочек. Мне стало веселее.

Мои дни пролетали быстро: завтрак, прятки среди высоченных подсолнухов и кукурузы, катание по поверхности огромных стеклянных прожекторов, разведка нор сусликов, поиски таких следов войны, как частей тяжелых биноклей, кусочков тканей солдатских шинелей, наши скромные рапорты о наших находках кому-нибудь из военных рядом располагавшейся воинской части.

Ежедневно мы буквально впивались глазами в небо и находили буквально поющее чудо – точечку, миниатюрного веселого жаворонка, кричащего в небе на всю округу. Его голосок летел к нам, а также мчался от горизонта южного до горизонта северного и поперек.

В один из счастливых дней мне пришлось пережить злоключение. Вместе с друзьями после отчаянной беготни мы шли спокойно по зеленому полю и вдруг увидели ярко блистающую полосу, которой раньше на нем не было. Подошли к ней поближе, рассмотрели ее и поняли, что кто-то из чего-то почему-то разлил горячий черный-пречерный гудрон. Мы долго смотрели в него как в зеркало. Он тек по полю стройной дорожкой шириною около полуметра. Шестеро друзей удачно его перепрыгивали, а мне не повезло, потому, что я решила сначала разбежаться, а потом перескочить красивую, оказалось, роковую полосу. Глубоко вздохнув я скомандовала себе: "Марш!" и, разбежавшись, поскользнулась. Я угодила прямо в гудрон. В нем оказались мои туфли, ноги, платье, руки, шея, волосы, уши и щеки. Мне стало очень жарко. Хорошо, что я успела закрыть глаза и в них нисколько ничего не попало, но зато рот закричал нечеловеческим голосом неразборчивыми словами, выдавая непонятные звуки. Друзья быстро сообразили. Они сразу все помчались на аэропорт и стали кричать: "Ой! Ой! Беда! Галя тонет в гудрон!" Первым подбежал ко мне мой папа, за ним – трое мужчин, которые, улыбаясь, вопрошали: "Где наша утопленница?" и стали дружно подымать меня из гудрона. Он тек по мне и по папиным ступням всю дорогу, до самого дома. Мама подставила скамейку, а папа тихонько положил меня на нее. Меня тихую, как мертвеца. Рыдая, мама чем-то снимала с меня гудрон долго-долго. Я плакала только от того, что лишилась не только длинной косы, но и получила на все лето позорное прозвище: «лысая-лысая». Очень сердилась на себя, на друзей, не соображая почему. Позже я все-таки поняла: наступил еще более несчастный день отъезда на Урал, а я горевала о том, что из-за полета в годрон мою голову папа обрил наголо, я получила кличку «лысая» и вынуждена была надеть косынку и в таком некрасивом виде навсегда остаться в памяти своих любимых товарищей.