Виктор Улин - Девушка с печи N7

И сказал Вооз слуге своему, приставленному к жнецам:

чья это молодая женщина?

(Руф. 2:5)

Это было давно, хоть и правда.

* * *

В 80-х годах прошлого века я часто пел одну песню.

Автора уже не помню; не имея привычки без особой нужды рыться в зловонной помойке Интернета, не стал искать я и точного текста, а привожу по памяти один куплет:

Тридцать лет – это солнце и море,

Вкус помады и горечь потери!

Тридцать лет – это радость и горе,

Тридцать лет – это жизнь на пределе…

Впрочем, не исключено, что я перепутал нечетные строки, взяв их из другого куплета.

Отмечу, что песня так и называлась « 30 лет », и автор ее считал сей возраст « возрастом вершины », хотя и оговорился в последней строке, что « тридцать лет – это все-таки мало ».

Будучи от рождения литератором до мозга костей, при исполнении я слегка редактировал вторую строку, заменив « горечь » на « запах », поскольку полагал, что информация, даваемая двумя разными органами чувств, экспрессивнее, нежели перечисление двух разных вкусов.

В те годы мне самому еще не исполнилось даже тридцати, поэтому символы автора казались верными; лишь много позже я понял, что нет в жизни ни подъема, ни вершины, ни спуска, что сама жизнь есть только миг между прошлым и будущим…

Но это уже совершенно другая песня, да и вообще мои воспоминания – не о песне, а о помаде.

1

И относятся они к чуть более позднему времени – к году 1994-му, завершавшему Московский период моей жизни.

…Была весна, в окно глядели гроздья белые,

Цвела черемуха – о, как цвела она!

Тебе шептал я те слова любви несмелые -

Ты в полночь лунную мне сердце отдала…

Еще одна песня из моего прошлого репертуара всплыла сама по себе, хотя к тому дню отношения не имеет вовсе.

Никому я ничего не шептал и никто мне ничего не отдавал в полночь – ни сердца, ни чего-то более важного для часа любви под взглядом молчаливой черемухи…

* * *

В тот день самом деле была весна. Относительно черемухи… не помню, цвела ли она по Москве именно тогда – помню только, что кончался май, у дверей стоял июнь, а за окном тянулся обычный и даже серенький предлетний день.

Я приехал в Литинститут получать свой второй диплом о высшем образовании.

Диплом этот был синим – в отличие от первого, « красного », полученного в Ленинградском университете: учась до 5-го курса на одни « пятерки », в последнем семестре я резко стравил пары, я словно уже знал, что диплом этот мне никогда в жизни не понадобится, и спустил рукава, отдал учебное на время занятия более приятные. По сей причине особой радости от события я не ожидал, но – имея барские привычки! – приехал из общежития элегантным, как рояль: в костюме, в специально припасенной для мероприятия ненадеванной белой рубашке, при галстуке и без всяких торб или пластиковых пакетов.

По окончании процедуры (ни принесшей, кстати, ничего патетического никому из моих сокурсников по причине терминального состояния самой литературы, уже наступившего в те времена) я обнаружил, что на дворе сеется мелкий безвременной дождичек, а костюм мой непригоден для транспортировки свежеполученной книжицы. Наружные карманы пиджака были недостаточно глубокими, внутренний – слишком узким, а в карман рубашки помещался только студенческий билет.

* * *

(Который мне удалось « закроить » при сдаче документов в учебную часть. Наш выпуск был ускоренным, последняя годичная строчка осталась незаполненной, а я по наивности рассчитывал, что буду приезжать в столицу и еще целый год пользоваться этим билетом как творческим пропуском, делающим доступным любой драматический театр.

Включая и любимый до судорог « Малый » где еще играли Островского последние из могикан, носители настоящего русского языка Гоголева и Анненский.

И « Театр Советской Армии » с гениальным Олегом Борисовым – Павлом I в одноименной пьесе Мережковского.

И светлой памяти Владимира Семеновича « Театр на Таганке », где можно было смотреть любой спектакль, лишь бы там играл неподражаемый в своей скромной экспрессии Валерий Золотухин.

И украшенный томительными линиями « либерти » старый « МХАТ » где со сцены размахивал руками восхитительно полупьяный Олег Ефремов.

И « МХАТ » новый, похожий на вдесятеро увеличенный бункер Гитлера, под серыми бетонными сводами которого гремел хриплый голос Татьяны Дорониной.

И одиозный « Ленком », где Леонид Броневой был лишь чуть-чуть хуже своего Мюллера из « Мгновений ».

И даже не помню какой, где в радикальной пьесе по « Запискам из Мертвого дома » Федор Михалыча Достоевского у самой рампы целых 5 минут расхаживала абсолютно голая женщина!)

Будучи мастером разрешения тактических ситуаций, я сориентировался молниеносно. « Сел на хвост » одной из (на тот момент уже бывших…) сокурсниц, тоже иногородней, сунул драгоценный диплом в ее сумочку, и обратно в общежитие мы поехали вместе.

Добраться туда из института можно было довольно быстро: спуститься в метро около грустного Пушкина на Тверской, проехать (кажется, с пересадкой) до одной из станций в районе Дмитровского шоссе, а там одолеть еще несколько остановок уже по земле и на чем угодно. Но мы никуда не спешили.

Ведь нам обоим было некуда больше спешить; мы получили дипломы и сдали книги в библиотеку, оставалось лишь собрать вещи, попрощаться с друзьями и разъехаться навсегда.

Поэтому мы просто вышли на Тверской бульвар, протрусили под дождем на другую сторону и сели в Окуджавский троллейбус.

Синий – как ему и положено было быть, но не последний; последним был наш день в Москве.

А потом ехали добрый час через пол-центра, по Дмитровке и Новослободке, мимо вытянувшихся во фрунт по ранжиру громадных домов Сталинского классицизма, мимо одного выстроенного «глаголом» и заслонившего своими стенами мрачную тень Бутырской тюрьмы (возникшей на окраине, но теперь оказавшейся в сердце столицы), мимо крошечной церкви, в которой – если верить апокрифам – в 1812 году стояла лошадь Наполеона, мимо еще чего-то, уже стершегося из памяти.

Троллейбус плыл по мокрым блестящим мостовым, дождь струился по стеклам, но внутри было сухо и уютно, мы сидели рядышком на высоком кожаном сиденье и разговаривали обо всем на свете и ни о чем вообще…

* * *

…Читателю, хорошо изучившему мое творческое наследие и знакомому с моими сюжетными ходами, увидевшему в предыдущих абзацах зачин к некоему романическому продолжению и уже замершему в трепетной надежде на нечто душещипательное или даже плавно перетекающее в раздел ХХХ, приношу извинения за обман: не было дальше ни романического, ни перетекающего.