Хелена Янечек - Герда Таро: двойная экспозиция

В письмах, которые Герда всегда показывала Вилли – то ли потому, что чувствовала себя поначалу немного потерянной, то ли чтобы сохранить связь между дорогими ей людьми согласно заведенному ей самой еще в Лейпциге порядку, – Георг писал ей, что жизнь в Италии все же не так похожа на бег с препятствиями. Он снова заговорил об этом, стоя на снежном пригорке, когда они вдвоем приехали к нему в Турин покататься на горнолыжном курорте в Альпах. Они остановились на вершине трассы, откуда уже не было видно ни нижней станции канатной дороги, ни двух гигантских башен – новехоньких гостиниц, которые владелец «Фиата» выстроил с высокого одобрения Отца Отечества. Георг предложил отдохнуть и воспользовался передышкой, чтобы поговорить. «Понятно, что нет и не может быть оправданий тем, кто арестовывал, избивал, ссылал, изгонял из страны наших итальянских товарищей, тем самым подавая пример своим ученикам, еще большим негодяям». И все же в Италии можно родиться евреем и стать министром, фашистским бонзой или любой другой шишкой, придворным художником, почитаемым вождями, и даже (тут он посмотрел на Герду) главной любовницей главного потаскуна – незавидная роль ввиду того, что мужская похоть здесь – важнейший капитал лидера. Она ничего не ответила, лишь встряхнула короткими, примятыми беретом волосами и не стала убирать упавшие на лоб пряди. Может, этот непроизвольный жест и не имел никакого отношения к сказанному. А Герда – с обращенным к солнцу лицом и раскрасневшимися щеками, с выпущенным из‑под шарфа шейным платком, подобранным к ее зеленым, по‑кошачьи зажмуренным от удовольствия глазам, – имела к этому еще меньшее отношение. Тогда Георг обратился к Таксе: «А ты знаешь, что многие клиенты наших отцов – фашисты, даже те, кто носит фамилию Коэн? И не потому, что с чернорубашечниками лучше поддерживать хорошие отношения. Фашистами заделались не только меховщики, но и мелкие лавочники. Оглушенные военной помпой, одурманенные мишурной имперской римскостью, от которой они чувствуют себя итальянцами до мозга костей». Досталось и тем, кого Георг встречал в университете: кто вырос в домах, набитых книгами, пыль с которых вытирала прислуга, пояснил он с отвращением, жаждут напялить на себя военную форму и превратиться в паяцев. «И теперь они с ума сходят от восторга, что вот-вот начнется империалистическая война!»

Вилли хотел всего лишь приятно провести день, покататься на лыжах и вовсе не жаждал влезать в эти дискуссии.

– Во Франции говорят, что Муссолини громко бряцает оружием, чтобы запугать другие страны, – попытался отделаться он, глядя на свежие следы лыж на спуске. – И укрепить позиции на родине.

Георг резко замотал головой.

– Нам отлично известно, кто он такой, наш фюрер, но не стоит питать иллюзий, будто эта собака лает, но не кусает. Здешние фашисты недолюбливают Гитлера, и пока мы можем этим воспользоваться. Вернуться в Париж, чтобы погрязнуть в войне между нищими эмигрантами, – какой в этом смысл? Мы не должны отказываться от борьбы, но и не должны терзаться муками совести из‑за того, что выбираем жить там, где в данный момент почти все проще и по карману.

– Перед кем ты тут разглагольствуешь? Перед горами? – с легкой усмешкой осадила его Герда.

Георг взял плитку шоколада, которую Герда протянула ему в знак примирения, уже стоя на лыжах на чистом снегу, и надкусил свою дольку, изобразив на лице наслаждение горьким вкусом.

Вилли не решился последовать его примеру, он был сбит с толку. Эта шпилька Герды без сомнения означала отказ (и это не могло его не обрадовать), но очевидно и то, что его друг в очередной раз пустил в ход свое красноречие, чтобы завлечь Герду, убедиться, что она на его стороне. Политические союзы под видом союзов любовных. Так повелось с той поры, когда она вошла в их компанию. Вилли не был рожден ни для того ни для другого, хотя со временем выяснилось, что он способен на незатейливый комплимент («Как тебе идет эта голубая блузка, эта прическа, у тебя такой отдохнувший вид») и даже может выговорить: «Как я рад тебя видеть», что должно было означать: «Я тебя люблю». Но так было с другими женщинами, за которыми он ухаживал, с женщинами, искавшими серьезных отношений. С Гердой подобные выражения были рискованными: в ответ она могла уколоть острой шуткой или потрепать его по голове – в прямом смысле или в переносном.

« Ach , Вилли».

У Георга Курицкеса был совсем другой репертуар: заговорщицкие намеки, комплименты под видом насмешки, пространные рассуждения с цитатами из Ленина, Маркса, Розы Люксембург и декламацией стихов Гейне. Как только Герда приехала в Лейпциг, он вступил в состязание с ее женихом из Штутгарта, не выдав себя ни единым словом, но пустив в ход весь свой словесный арсенал. Может, именно за это она выбрала студента-медика, пусть он и не мог предложить ей той роскоши, к которой ее приучил дорогой Питер, импортер колониальных товаров, потомок ганзейской торговой династии? Возможно, нет. Георг жил в километре от нее. Ей хотелось страстных ухаживаний, замешанных на страсти к политике: ее‑то Герда уж точно приняла всерьез. Ей хотелось соответствовать Лейпцигу и новым временам. Герде несказанно повезло, что она нашла себе такого наставника: она звонила в дверь на Фридрих-Карл-штрассе, когда вздумается, забывала в мансарде Георга книгу или перчатки, теряла шпильки для волос, и никого в доме не смущало, что последней из гостей остается девушка.

Потом Георг Курицкес поступил в университет в Берлине, и Герда часто ездила к нему. В понедельник она возвращалась в Лейпциг: ее глаза сияли, сияло все лицо, жесты становились плавнее, когда она с упоением пересказывала Таксе прекрасные берлинские выходные. «Так вот какой становится женщина, когда может свободно быть с мужчиной», – расстроенно заключил Вилли. Как королева в столице – все принадлежит ей, и она проходит по своим владениям, величественная и великодушная. Прогулки в Тиргартене, пока Георг на занятиях, американские джазовые оркестры, монументальный рационализм новых кинотеатров и впечатляющая строгость кирпича, из которого великий архитектор Мис ван дер Роэ (еще в Штутгарте она восхищалась его поселком Вайсенхоф) возвел угловатую стену в память о Карле Либкнехте и Розе Люксембург. «Ты правда решил отвести меня на кладбище?» – спросила она, но купила у какого‑то бедолаги розу и возложила ее поверх увядших цветов. Без Георга ее яркое сияние угасало, электрический заряд ослабевал. Но Герда все равно чувствовала себя прекрасно – в Лейпциге, здесь и сейчас.

Воздух Северного Буффало в это солнечное воскресенье пахнет скошенной травой и немного бензином. Доктор Чардак вдыхает его вместе с дымом второй или третьей послеобеденной сигареты. Он наслаждается ей как доказательством, что он может позволить себе роскошь бездельничать. Сейчас вокруг домов оживленно: люди подкрашивают стены, прибивают доски, чинят водостоки и, по‑видимому, получают от этого искреннее удовольствие (дети уж точно). Он не может не восхищаться этим немудреным способом подновить дух фронтира, вытащив его из ящика с инструментами. Ему самому потребовались годы, чтобы решиться и осесть на месте, он совершил на машине настоящую одиссею, так как аэропорт закрыли из‑за плохой погоды (зима тут могла ударить неожиданно), и долго искал подходящий дом. Но ведь ему здесь хорошо, он перестал скучать по Нью-Йорку.