Анатолий Бывалов - От сохи в небо. Воспоминания

А земельные дела складывались следующим образом. Из воспоминаний отца: «В 1923 году крестьяне нашей деревни согласились поделить землю на хутора, по едокам. Мне на трех едоков отрезали хутор 9 десятин земли, из которых три десятины пахотной, как тогда называли «Карпова Нива». Земля низменная, неплодородная, и естественно, с плохими травостоями.

Работы много, а урожаи низкие. Хотел, было, переводить жилую постройку на хутор, уже перевез один сарай, но потом передумал, остался жить в деревне. Но земля на хуторе мне не нравилась, и я стал искать выход, чтобы отказаться от этого земельного участка и получить другой. И в 1926 году при разделе пустоши Мелечино на хуторе получил надел в 10 десятин. Надо было туда переезжать на жительство.

В 1927 году крестьяне нашей деревни решили землю поделить снова с хутора на отруба. И мой выезд из деревни на хутор Мелечино опять не состоялся. Землю так и отдал зятю Василию Фодеевичу Мушкатерову, который выехал туда и вырастил большую здоровую семью. А я получил отруб в деревне в 5 десятин на Куземкине. Здесь и земля была более плодородной и выезжать не надо было. Я был доволен. А строительство дома продолжалось.»

Лошади сначала не было. Надо было заготовить, вывести, просушить, напилить тесу. Папа специально напилил на лесозаготовке. Огромная работа. Наверное, помогли соседи. В деревне это было в порядке вещей. К коллективному труду уже тогда тянулись люди.

Был построен двор из двух помещений: холодного для лошади и теплого для коровы, овец.

Да, построили все и лошадь купили, обзавелись коровой, и две—три овцы были. Эти приобретения уже на моей памяти. Я помню, как соседи шли на «Помочь», так тогда называли: кто бревно даст, кто пилу одолжит, кто тесом поможет (потом отдашь), а когда появилась лошадь (мерина звали Красавчик), тогда дело пошло веселее. Правда, мерин есть мерин: медлителен, но упрямый, тихо, но делает свое дело хорошо. Мне стали разрешать на нем верхом ездить, отвести в ухожу, где все лошади паслись. И с ухожи мне стали доверять его забирать. Иногда приходилось его искать, звать, ловить. Научился надевать уздечку, верхом садиться помогали или садился с изгороди.

С шести лет я стал привыкать и к работе в поле. Как созревала рожь, я со своим серпом шел вместе с папой и мамой. Они готовили мне жгут для перевязки снопов, а я забирал несколько стеблей в левую руку (чем больше, тем лучше), срезал серпом и аккуратно укладывал на соломенный жгут. Сначала не мог завязывать сноп, потом и это получилось. Сноп ставил в груду, в которой должно быть до 10 снопов. Последним груда накрывалась сверху. Работа шла все спорее и спорее, и я возвращался домой хотя и усталый, но довольный, чувствуя, что я уже помощник. Я на глазах набирался опыта и практического ума. Вывозить навоз на поля довольно трудная работа. Лет с 8—10 я уже вилами нагружал навоз на телегу, а пока везешь в поля – отдохнешь. Сваливал в кучи, которые потом надо было разбрасывать по полю. Начал привыкать бороновать и потом пахать. Но за плугом идти трудно: то и дело он выскакивал из борозды, а лошади то и надо было. Приходилось останавливать лошадь и тянуть ее назад, а плуг самому тащить. Тяжел крестьянский труд, но интересен.

А мама (она ровесница папы, тоже с 1896 года рождения) не только все успевала сделать по дому, но вместе с ним в поле, и кроме того, через 1,5—2 года по ребенку у нас нарождалось. Где брались силы? Одного из них родила прямо в поле. И ничего. Никто в больницу не отвозил, никто бюллетень не давал. Сравниваешь теперешнее положение рожениц с тем, как было, и думаешь: как же все изменилось? Специальные родильные дома, врачи—хирурги, медсестры, за каждым вздохом следят, а появится ребенок, его редко и маме показывают, ухаживают за ним по всем законам. Чистота для матери и ребенка.

А смертность детская все равно высокая. А нас родилось пять детей один за одним, никто не болел, никто не помер. Не вернуться ли нам к той упрощенной системе? Нет, вспять это не повернуть, да, наверное, и не надо. Ведь то была необходимость. Как же эти два молодых человека нашли друг друга, полюбили и прожили долгую красивую жизнь? Папа пришел с войны с двумя георгиевскими крестами и боевой медалью. Кстати, именно эти ордена спасли нашу семью от голода в 1933 году. Папа сдал их в «Торгсин» и получил за это мешок зерна.

После возвращения из армии папа скоро встретился с бывшей своей соученицей по даниловской церковно— приходной школе. Теперь ей было 24 года. Она, Мария Николаевна, была очень красивой и ее родители не очень—то хотели выдавать ее за батрака с суровым мужским лицом, но папа был настырным и добился своего. А ведь мама имела успех у мужчин. Даже писатель Куприн, когда приезжал к Батюшкову в имение Даниловское, то делал особые знаки внимания и маме и ее подругам.

Сначала, едучи в тарантасе, он бросал конфеты и деньги бегущей за ним молодежи, а потом в имении Батюшкова устраивал вечер молодежи, а маме и ее подруге персонально делал подарки. А женился Куприн на маминой подруге. А мама по душе вышла замуж за батрака Андрея Бывалова. Преданные друг другу, трудолюбивые, они сумели свое гнездо свить добротно и нажить пятерых детей: Толю, Колю, Сережу, Аркашу и Нюшу. Мама в домашней сутолоке часто не могла назвать сразу того, кто ей нужен, называя его последним после перечисления всех. Нас это веселило. Хорошо жить в большой семье. В одиночку из нас никто не кушал, только все вместе садились за стол. Так легче было маме и порядка больше. Каждому ложка, но общая миска со щами или сковорода. Никто не имел права спешить или отставать в семье. За этим следил папа. За непослушание наказывали ложкой по лбу или руке, а иногда и ремнем. Раньше мы папу называли тятей. Нам нравилось это. Ведь мы уже знали стихи Некрасова:

«Прибежали в избу дети. Второпях зовут отца: тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца».

Значит, так звали раньше и мы так: «Тятя». А папа – это что—то новое. Откуда оно? Видимо из города. Наш папа – тятя не возражал и не настаивал, но чувствовал, что надо перестраиваться. И хотя сначала было трудно, но привыкали.

Мама старалась больше брать лаской, нам это нравилось. И папа в 1930 году был горд, что он папа. Он тоже любил нас, но был суров, и мы его любили и побаивались. Иногда нас оставляли одних дома. Тогда мы кое в чем грешили. Однажды мы пошли к соседям за яблоками. Но они высоко, не достать. Я залез на яблоню, а сын хозяина яблони с моим братом Колей начали пилить яблоню, и я стал раскачивать, но сил у них не хватило чтобы спилить, допилили только до сердцевины. А мне пришлось слезть. Когда пришли взрослые и узнали об этом, мой отец кинулся на меня с таким ожесточением, что я вынужден был бежать. Он за мной с граблями. Но никак не может угнаться. Местность для бега началась кочковатая. Отец, видя, что догнать не может, бросает грабли в меня. Я увидел момент приближения грабель ко мне, подпрыгнул, пропустив грабли вперед.