Борис Шагаев - О театре и не только

Прихожу в красный дом. Большой кабинет. Столы буквой П, а напротив председателя один стульчик. Это для меня. За столом человек 20–30 мужчины, женщины. Русские, калмыки. Какие-то трухлявые старушки, со швейной фабрики беряшка, рабочий класс, прокурор Федичкин, квалифицированный карьерист, постоянно балаболивший на собраниях, съездах. То ли члены коллегии, то ли представители горкома партии, в общем, партийная свора. Много людей оторвали от работы. Как же, антисоветчика судить пришли. Подрывает устои к подступу коммунизма. В общем замкнутая суперсекта в сборе. Председатель был какой-то Бамбаев или как его там. Он сразу быка за рога: «Кто хочет выступить?». Пауза.

Видимо, до меня изложили суть дела. Никто не решался первым лезть на амбразуру. Еще бы. Вопрос-то обоюдоострый, щекотливый. Можно и опростоволоситься. Не каждый день разбирают антисоветчика. Я почему употребляю это слово, потому что одна бабенка, швея по-моему, употребила это слово, председатель, тут же осек ее: «Осторожно с ярлыками. Мы хотим разобраться с этим явлением». Швея не возникала. Поняла каким-то внутренним партийным соображением или женским чутьем, что вопрос большой государственной важности и просто так с кондачка не решить.

Председательствующий: «Смелее товарищи. Кто желает?». Опять тревожная пауза. Тревожная для меня и для них. Героев в мирное время бывает только единицы. Рабочий мужик с места спросил: «А текст есть? Можно послушать?». Председательствующий: «Я вам кратко объяснил. Текста нет». Прокурор Федичкин, я его узнал, потому что прокуратура рядом с театром, и я его видел, тоже с места спросил почему я обратился к 1 секретарю Городовикову. «Почему так неуважительно вы обращаетесь на сцене в какой-то несерьезной шутке?». Это прокурор задал вопрос и думаю, надо как-то так ответить, чтобы он больше не возникал.

Я начал громко объяснять, что обратился как к отцу нации, и он у меня был положительным лицом. В общем наговорил бдительному партийцу, да еще прокурору. Птица-то большая. Наговорил, что-то с уклоном в защиту советской власти и что страна движется семимильными шагами, а есть элементы, которые отдаляют от нас светлое будущее. Были еще вопросы. Прокурор дважды или трижды встревал и все хотел сбить меня с панталыку, зная что словесная казуистика может отвести от пропасти у которой я балансировал. А я отдалялся от нее. Смотрю, некоторые члены бюро как-то смягчились. Глаза стали другие. Оглядываются друг на друга. Нет такой настороженности и гневного взгляда. Были еще не значительные вопросы. Но некоторые затихли. Слышно было как у одного функционера шла титаническая работа мозга, но он не преодолел свою трусость. Видимо, моя убежденность и словесная эквилибристика его подточила, и он было решился что-то сказать или спросить, но вдруг стал чистить рукав пиджака.

Я чувствовал кожей, что некоторые думают, что художник, творец, всегда враждебен и опасен любой власти. Сознательно или бессознательно, именно в искусстве видят опасность, таинственность, неуправляемость по отношению к власти. Некоторые не знали предмета разговора, щепетильность рассматриваемого вопроса. И впервые, наверное, шло такое разбирательство. Поэтому члены бюро не выполнили «план», не подвели жирную черту, не выполнили партийный заказ или не хотели брать на себя ответственность. Мы, мол, провели разговор на уровне города, а там пусть решают вышестоящие органы. Никаких оргвыводов и меня отпустили без охраны и наручников. Только почистили перышки и пригладили некоторые взъерошенные мысли.

А позже, недели через три пришли в театр представители горкома партии во главе с Матреной Викторовной Цыс – секретарем горкома партии. Все эти коммунисты идеологию партии превратили в религию. Мыслили одинаково и примитивно.

Свою ущербность, недалекость, незнание предмета разговора, бедный словарный запас прикрывали партийными лозунгами и клише.

Олигархия функционеров, партийцев такова, что кардинальных изменений изнутри аппарата невозможно. Поэтому все мыслили шаблонно, а нехватка аргументации заменялась окриком от имени партии. Эти мешковатые старички и молодые, которые говорили «коммунизьма», «социолизьма», старались выглядеть либералами, демократами, а на самом деле в стране был полицейский вариант сталинизма. Он был и после смерти Сталина. Сталинизм – это не просто прихоть или ошибка Сталина, это исторически сложившаяся ситуация, мешанина, которая подавляла свободомыслие. И любая сказанная мысль не в угоду партии – наказывалась. Эта партийная система не давала шаг влево или вправо. Закостенелость партийных догм и сожрали саму партию.

Система представляла собой отлаженную машину. И места занимаемые человеками являются винтиками этой машинерии. И кто пытается персонально повлиять или сделать критическое замечание по поводу партии вылетает из машины или уничтожается ею. Иванова, Петрова, Манджиева, Санджиева можешь критиковать, а партию в целом – преступно. В партию многие вступали из карьеристских целей. Поэтому там было много серых мышек. Один лояльный коммунист из обкомовской структуры, любивший вмазать по наркомовской, сидя в мастерской у художника Очира Кикеева ляпнул: «Партия – это торжество посредственности». Америку он не открыл, а хотел прослыть, что он натуральный коммунист, а многие «химия».

У нас в театре я спрашивал у молодых женщин, мол, а ты зачем вступила в партию? Ответа не было. Итак понятно. На партийных собраниях всегда молчали. А вдруг как партийную поднимут по лестнице вверх? Тогда многие уходили наверх, а потом возвращались. Убегали в обком партии, а леща схлопочут, и снова возвращались.

У Кугультинова и в обкоме партии у

III

секретаря Намсинова И.Е.

Вот так мне из-за «Ваньки Жукова» перекрыли кислород. И однажды Лия Щеглова (Петрова) сказала: «Обратись к Давиду Никитичу. Он человек мудрый, что-нибудь придумает». В общем, только она одна за эти месяцы дала вразумительную наколку. За что ей благодарен.

В общем собрался я с мыслями, позвонил поэту, надел лучший лапсердак и прямиком к спасителю. До этого я обращался ко многим знаковым фигурам того времени. Все отбоярились.

Пришел к частному дому на песках возле РСУ, а во дворе большая собака. Не попасть, думаю, к поэту. Начал кричать, как утопающий. Вышла Алла Григорьевна, жена Давида Никитича. Мэтр сидел в кресле в халате как хан, сложив ноги по-азиатски. На столе книги, бумаги, письма. Вид был угрожающий, и мизансцена не предвещали ничего хорошего. Как будто приготовился крушить меня, а не помочь. В голове молнией мелькнула мысль: «Зачем я пришел к нему. Доконает он меня совсем».

«Садись», – сказал Мастер. Пауза. «Слышал, слышал». Опять пауза. Голос его ничего пока не предвещал. Вошла Алла Григорьевна, жена: «Давид Никитич, может чаю?». «Подожди. Потом…» – махнул рукой. Она ушла.