Борис Шагаев - О театре и не только

Опять пошли неопределенные, мучительные дни. Я что-то кропал, а вечерами бражничали с друзьями. Надо было притупить не «всенародное горе», но тоже все-таки, горе, сочиненное самим, при отягчающих обстоятельствах. А обстоятельства были жесткие. На дворе и в воздухе витали идеи партии и соответствующие порядки. А тут уж совсем распоясавшийся интеллигент вольность мыслей позволил. Критиковать власть решил. Не положено!

Это я сейчас в 2000 годы так рассусоливаю, а тогда был регламент во всем. А трогать партию и их проводников ни-ни. Люди в массе всего боялись. Шаг вправо, шаг влево лишаешься чего-то. Расстрела, конечно, не было. Но сажали. За высказывания сажали. Сейчас скажут, ну чего это он преувеличивает. Но все это было.

Илья Евгеньевич Намсинов устроил аудиенцию с Городовиковым. Разговор был 3–5 минут. Городовиков, хоть и генерал, I секретарь обкома, но оказался мудрой, просветленной личностью, не погрязшей в бытовых дрязгах. Поставил точку в моем деле. Басан Бадминович Городовиков был масштабной личностью.

Встреча в Москве

Как-то в 1970-х годах я приехал в Москву. Я тогда ходил в кафе, в гостинице «Националь», где собиралась молодая московская богема. Поэты, художники, киноактеры, операторы, фарца промышляющие у иностранцев доллары. Иногда советских туда пускали, но шел фильтраж. За кого швейцары принимали меня, не знаю, но пускали. Я показывал ВТО (Всероссийское театральное общество) ксиву и оказывался на территории «загнивающего Запада». К ней относились также ленинградская гостиница «Астория» и «Европейская». Киноактер Лева Прыгунов, с которым мы учились в институте и жили в общежитии на Опочинена 8, тоже был постоянным завсегдатаем этого западного островка в Москве. Чашечка кофе, 50 грамм коньяка и Запад у тебя под ногами. Иностранцы кучковались за отдельными столиками и надменно посматривали на нас. А советская богема была уже чуть раскована и вела себя вольготно. На копейки делали праздник для души. В советские кафе не ходили. Им нужна было кроме радостей, еще чтобы журчала иностранная речь, чтобы в воздухе витал космополитизм. Совковсть уже всем приелась.

Так вот, только я направил свой навигатор в растлевающий островок «сладкой жизни», группа азиат преграждает мне дорогу к европейцам. Это были писатели Калмыкии. Живые классики и где, в Москве! В Элисте в таком сборе не часто увидишь. Писатель Тимофей Бембеев говорит массе: «Молодой режиссер. Наш, калмыцкий». Кугультинов протягивает мне руку и говорит: «Да я его раньше тебя знал. Я был у них в институте, и не раз». Толпа улыбается. «Куда идешь?», – спросил кто-то. Не буду же говорить, что иду в кафе «Националь» загнивать среди капиталистов и буржуинов. Давид Никитич скомандовал: «Пойдем с нами». Часть группы сразу откололась, а Кугультинов, Бембеев, Балакаев и я двинулись в логово советских провинциальных командировочных. Давид Никитич дал ассигнации, чтобы я купил злодейку с наклейкой и закусь. Я отоварился и пошли в номер. Номер был шикарный. В маленькой прихожей две колонны. Сталинская мебель, дубовые торшеры. Люстра над столом как в метро.

Я, как самый молодой, как новый слуга стал сервировать стол, т.е. разливать не нарзан, конечно, для живых классиков. Кугультинов стал звонить и кого-то приглашать.

Выпили. Я старался вести себя подобающим образом среди классиков и чуть пригубил. Хотелось есть, но нажравшись картошки в Сибири, я изображал сытого бездельника, которому не интересно заполнять бренное тело. Мне, мол, духовная пища нужна. Давид Никитич расспросил цель приезда в Москву и так далее. Через какое-то время интерес ко мне у них потерялся, и они начали говорить о своей «кухне». Я только наполнял жидкость в хрусталь. Во время их разговора я понял, что Т. Бембеев – председатель союза писателей Калмыкии. Я же тогда был в неведении кто в генеральской форме, кто рядовой – классики и всё. Давид Никитич, конечно, лидировал в разговоре. «Он сам шумел. Как море пенный вал» (Кугультинов «Бахчисарай»). Помнится Давид Никитич что-то убежденно доказывал на калмыцком языке Т.Бембееву, а последний отбивался. Потом перешли на русский.

А Алексей Гучинович Балакаев тихо, скромно интеллигентно успокаивал их. Кугультинов пошел к телефону снова звонить. Чувствую, что я тут инородное тело. Попрощался с двумя писателями и тихонько улизнул.

Один сборник Кугультинова издали в Москве в 1965 году, второй двухтомник вышел в 1970 г. Мы тогда встретились в Москве где-то в 1966 г., когда я ехал в Ленинград через Москву, к семье.

После московской встречи были мимолетные заседания в союзе писателей. Мне было интересно и любопытно наблюдать не только «как строка рождалась в муках», но их отношение к жизни к тому или иному событию. Обменяться мнениями, посоветоваться, подышать воздухом творчества.

Давид Никитич никогда не задавал дурацкие вопросы типа «Как жизнь? Что нового?». Эти праздные, ничего не значащие, дежурные вопросы он избегал, потому что жил другими категориями. Его вопросы были полезные как для него, так и для собеседника. Например «У вас в театре нехватка национальной драматургии. Посмотрите такой-то роман, такого-то писателя. Любопытная вещь». Однажды при Л.Инджиеве, М.Нармаеве спросил, кто надоумил поставить театр в таком месте. Даже в 30-х годах театр сделали в центре. Потеснили ЦК.

В другой раз мэтр рассказал как прорвался будучи молодым еще поэтом в гостиницу к приехавшему в Элисту Семену Липкину и Баатру Басангову и дал тетрадь со стихами, чтобы оценили его творчество. Очень хорошо отзывался о Б. Басангове. Когда узнали, что арестовали Анджура Пюрбеева, они с Баатром Басанговым пошли на квартиру к Пюрбеевым, чтобы забрать его рукописи. Анджур Пюрбеев просил Баатра Басангова, еще до ареста, вплотную заняться эпосом. А.Пюрбеев собирал материалы и сам переводил некоторые главы эпоса с поэтом Исбахом. Б.Басангов сказал, что надо сохранить эти бумаги для истории. Следователи, которые искали компрометирующие материалы Пюрбеева, просмотрев рукописи, отдали им. «Ставь пьесы Баатра Басангова. Читай эпос на калмыцком», – не раз говорил мне поэт. И всегда при окончании разговора Давид Никитич спрашивал: «Ну, ты читаешь "Джангар" на калмыцком языке?».

Московский композитор Кирилл Акимов играл мне у себя дома в Москве свою партитуру оперы "Сар-Герел" по сказке Кугультинова и постановка должна была состояться в Харьковском театре оперы и балета. Музыка оказалась потрясающая и очень национальная по содержанию. Калмыцкую музыку он знал. Для моей пьесы и спектакля «72 небылицы», который был дважды поставлен в калмыцком театре, он написал музыку. Мы записали ее на всесоюзном радио. Исполнял оркестр под управлением Вячеслава Мещерина. Это была знаковая фигура в музыкальном мире в то время. Композитор Акимов написал музыку к спектаклю «Дурочка» Лопэ Де Вега, для спектаклей театра "Советской Армии", для чувашского и марийского театров.