Борис Шагаев - О театре и не только

У меня многое от мамы. У нее всегда кто-нибудь сидел на кухне и сейчас у меня проходной двор дома. Люблю побалакать обо всем. Иногда вечером, когда уже вечереет, сижу на кухне с чаем и с сигаретой и смотрю в окно, когда свет переходит в темноту. Мама тоже так сидела вечером. Я ей говорил: – Зажги свет. Не жалей. А она – мне так нравится. При закате хорошо думается о бестолковой прожитой жизни. В молодости, в зрелости некогда остановиться, оглянуться. При закате приходят закатные мысли и радуешься, что хорошо прожил день и ждешь счастливое утро. Оглянешься в прошлое. Будущее хоть и неизвестно, но таинственно. Что там? Знаю, что там нет ничего. Но мы всегда в плену мистики.

Судьбу я строил сам. Иногда помогали обстоятельства. Маме не повезло. В молодости пошло хорошо, а потом депортация все сломала. Обстоятельства ей не помогли. У меня было другое время.

Актриса и завлит театра Кекеева Тина, когда составляла буклет к 70-летию театра, заметила: – Ты, Андреич, один продолжатель театральной династии в театре. Твоя мама была актрисой довоенного театра, а ты первый профессиональный режиссер в Калмыкии. И проработал 46 лет в театре.

– А ты что только узнала?

– Когда составляла буклет, тогда я поняла. Твоя мама Намуева Анна Егоровна, а ты то Шагаев. Поэтому невдомек было. Когда я вставляла в буклет фото матери, мне сказали, что Намуева – это Шагаева мама, – пояснила Тина.

– Я тебя уволю за это без выходного пособия, без премиальных, – пошутил я, и мы расхохотались.

– Я помню, как она приходила к тебе на премьеру, сядет в зале в укромное место. Я знаю, что это твоя мама и дома мы были у тебя с Сашей (Сасыков А.), думала фамилия у ней Шагаева, – продолжала оправдываться Тина.

В театре знали, что она моя мама, а фамилии ее не знали. После возвращения из Сибири подруга по техникуму искусств в Астрахани актриса Анна Магнаевна Арманова соблазняла её пойти в театр. Директор Хонинов Михаил Ванькаевич приглашал ее в театр, но она не пошла. Скромная была. Может меня стеснять не хотела. Пошла работать в столовую № 2. Уходила на службу в три часа ночи, приходила в 8–9 вечера. Уставшая и сразу в постель. Я ей говорил – зачем тебе эта каторжная работа? Шеф-повар В. Мемеева просила ее, как безотказную утром рано вскипятить воду в больших кастрюлях, начистить картошки, бросить кости в кастрюли, чтобы они долго варились и т.д. Зарабатывала она в столовой 60-70 рублей. Ушла она на пенсию в 47 рублей. Вот она, благодарность за самоотверженный труд.

Я был постоянно с ней, не считая восьмилетнего житья в Ленинграде. 63 года мы были вдвоем. Я ей был сын, защитник, родня и пр. Она была веселой и грустной. Она была терпеливой маленькой женщиной с размером обуви 33-го размера. Умерла мама в день скорби, в день депортации 28 декабря 2002 года. Умерла тихо, без стонов. Она сама положила руки на груди и успокоилась от земных невзгод и проблем.

Последние три года она лежала только на спине. Перелом шейки бедра. Ей тогда было 82 года. Повернуться налево, направо – причиняло ей сильную боль. Как могла выдержать маленькая женщина три года на спине? Не повернуться на бок, не встать, не сидеть на койке. Иногда я сажал ее в кресло у окна. И она долго смотрела в окно. Глаза у нее были уже плохие. Что она видела в окне? Молодость или Сибирь, или приятные и плохие воспоминания приходили к ней. Я об этом не знал. И она не делилась ни о чем. Она говорила: «Устала. Положи на койку». И все. Мне было интересно знать, что думает человек в конце жизни. Она понимала исход, но молчала.

В Сибири, в Новосибирской области, Куйбышевского районе, в деревне Верх-Ича она шила фуфайки для фронта, но понизили как спецпереселенку. Потом сушила картошку, морковь, лук для фронта. Резала картошку на пластинки и нанизывала на нитку, которую вывешила в жаркой, натопленной комнате. Жара была как в бане. Я заходил в комнату, садился у двери на ступеньки. Мать даст мне украдкой сушеную картошку, я ел и засыпал в тепле. Женщины меня будили и прогоняли, чтобы я не угорел. Одни женщины резали, другие нанизывали на нитки, третьи вешали в комнату свежую партию, и снимали засохшую картошку. Был своеобразный конвейер. Мать все время заставляли работать в жаркой комнате и бросать дрова в печку. После войны поставили техничкой. Она убирала контору, сельпо, чайную, магазин. Мыла полы, скоблила полы косарем – большой нож. Полы были некрашеные.

Когда ее забижали, она не защищалась, не отвечала на оскорбления. Тихо плакала, вытираясь фартуком. Ей было тогда 25 лет. И мне было ее жалко. Маленькая беззащитная женщина плакала, а я шестилетний пацан не мог ее защитить. И мне было тоже обидно и тоскливо. Помню как она мыла полы, а я сидел на табуретке, чтобы не пачкать пол. Вошел пьяный председатель сельпо. Сел на спину матери и кричал: «Но, поехали!». Такой был юмор у этого чалдона. Когда он ушел, мать и я заплакали. Не потому что председатель сел верхом на спину матери, а потому что мы никто…мы скотина. Над ними можно изгаляться, унижать. Наказания не будет.

И в наше время, уже в XXI веке, в мнимой свободе, в 70 лет я ничего никому не могу доказать. Унижения со стороны своих же сослуживцев. Особенно когда пришел не адекватный молодой человек в руководство. Кстати, пришел не за заслуги, а как говорится, через заднее крыльцо. Без уважения к старшим, к каким-то заслугам. Нахрапистость, завышенная самооценка, болезненная тяга к власти, к наградам. Только для сэбэ, только ублажить свой эгоцентризм. Все это не от ума. Но про это позже.

В 1953 году после смерти Сталина, новый председатель сельпо В. Цаплин, который освобождал Элисту, повысил ее в должности и определил поварихой в чайной. Жизнь пошла намного веселее, не такой голодной. В завернутой тряпке приносила мне кусочек хлеба, иногда котлетку.

5 марта 1953 года нас, школьников, согнали в коридор, поставили радио, и мы слушали похороны Сталина. Учителя плакали. Были обмороки. Школьники, оцепеневшие, сгрудившись, стояли молча. Потом старшие ребята говорили, что все кончилось. После смерти Сталина нас всех уничтожат и некому будет вести народ. Какими были глупыми и наивными.

И сейчас мы не лучше. Зашорены, консервативны, заскорузлы в мыслях, вечно запуганные, в плену обстоятельств, погрязшие в сплетнях. А надо иногда надеть крылья – полетать, помечтать, или остановиться – оглянуться. Хочется в мерзопакостный момент уехать, но…мы полагаем, а бог располагает. И хроническое – финансы поют романсы. Ох, уж эта культура с остаточными бюджетными средствами.

Однажды мать с другими сослуживцами перебирали мерзлую картошку, вынутую из погреба. Рядом сидел я на фуфайке. Пацаны дразнили меня. Я плакал. Женщины отгоняли их, но они опять корчили рожи, пугали, сузив глаза и я снова орал. 15-летним оболтусам была забава, а я пятилетний или шестилетний орал и думал, – конец жизни. Потом я понял, что не похож на них и я враг народа.