Борис Шагаев - О театре и не только

Рассказы матери о театре

Сибирь. 40-е годы, после войны. Деревня Верх-Ича, Новосибирская область. Мы с матерью жили вначале в землянке. Сугробы закрывали окна. Маленькая керосиновая лампадка, в четыре вечера уже темно. Тюрьма. Выйти я не мог. Буран занес и входные двери. Мама, придя с работы часов в десять вечера, разгребала снег у дверей, потом топила печку. Мы садились у печки, чистили мелкую картошку, и мать рассказывала про прошлую жизнь. Она никогда не говорила, что вот нас освободят и мы поедем на Родину. Это было исключено. И я понимал, что мы здесь, калмыки, навсегда. Тогда ум работал интенсивнее, чем душа. Тогда мы с матерью думали, как прожить, а не зачем. Стабильно на Руси только горе и слезы – это я прочел уже в 21 веке у М.Плисецкой. И вот, обремененная тоской и нуждой мать скрашивала нашу растительную жизнь рассказами о ТЕАТРЕ. О Калмыцком театре. Это была ее единственная отдушина в обрамлении нужды, унижения и безысходности.

Но это я понял позже, а мама так и осталась в своём девичьем состоянии. Разогревшись у печки, мама иногда напевала какую-то калмыцкую песню или просто мелодию. Она была там, в прошлой жизни. Иногда вдруг тихо произносила:

– Интересно, жива ли Улан Барбаевна?

А я спрашивал у нее:

– Кто такая?

– О-о-о, актриса. Мы с ней учились в Астрахани. Она в молодости была рыбачкой. А как она пела! К нам в студию приходил молодой Кугультинов. Он учился тогда в Совпартшколе. Они уйдут с Улан Барбаевной в сторону и всё говорят что-то. Она была мудрая. А нас Кугультинов щипал, веселый был. Потом Улан Барбаевна играла главные роли уже в Элисте. Вначале театр назывался театром-студией. А главным режиссером был Гольфельд. Позже я прочел в программке: художественный руководитель театра-студии и главный режиссер – Вл. Гольф. А мама по совместительству была зав костюмерным цехом. «Зав. Намуева А.Е.», – написано в программке и в афише.

Мама рассказывала про других актрис. Рассказывала про Улан Барбаевну Лиджиеву, Булгун Бадмаевну Бальбакову, про Анну Анохину, Анну Арманову, Бориса Мемеева, Лагу Ах-Манджиева. Частенько упоминала Джапову Кермен, Русакову Елену, Эрендженова Нарму. Эрендженов Нарма Цеденович был рассудительным, строгим, опрятным. Он был режиссером-лаборантом у Вл. Гольфа. Мама рассказывала про них в Сибири, а потом уже в Элисте в 70–90 годы. Рассказывала и о приезжих в театре. Из Москвы приехали молодой режиссер Лев Николаевич Александров с женой Л.П. Костенко, Сычев Дмитрий Вячеславович, Тритуз, Марголис, Тимухин. И о калмыцких художниках Н.Нусхаеве и А.Очирове. Позднее Очиров почему-то стал писаться Очировским. Оба художника были, как говорят нынче, пижонами. Всегда опрятный костюм, яркий галстук, штиблеты по моде. Мама их так запомнила и еще в Сибири она мне заговорщически, тихо сказала: «Пришли в театр двое в штатском, забрали Нусхаева и Очирова». Потом их, видимо, расстреляли. Потому что ни тогда, ни после депортации никто о них ничего не слышал. Талантливые были ребята. Мама одно время, до поступления в Астрахань, была нянькой у Председателя Совнаркома Анджура Пюрбеева. У него три сына, мама смотрела за ними. Уже в 2000 году старший сын Анджура Пюрбеева встретился с мамой. Она много рассказала Льву Анджуровичу про отца. Что за стеной их квартиры жили представители из Москвы – первый секретарь обкома партии Карпов и завотделом пропаганды Озеркин, он же и нарком внутренних дел КАССР. Они впоследствии оклеветали Анджура Пюрбеевича. Но эта другая история, факты не для этой книги.

Меня всегда удивляли имена в ее воспоминаниях. Улан, да еще Барбаевна. То Анджур или Санджи Каляев, то Ах-Манджиев Лага. Почему, думал я, перед фамилией приставка «Ах». Ах какой Манджиев, что ли? В Сибири все с русскими фамилиями. Все ясно. А тут экзотическая фамилия. Дурак был, несмышленыш. А тут еще Эрдни-Гаря Цеденович Манджиев. Вспоминается байка наших времен. «Приезжает в Москву, предположим, Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев. Представился секретарше. Та пошла доложить столоначальнику: «К вам из Калмыкии Лаг Цаган-Манджиевич Эрдни-Гаряев». Столоначальник сказал: «Пусть войдут все пятеро».

Когда мама произносила имена Анджур Пюрбеев, Санджи Каляев, Улан Барбаевна, то в ее голосе звучало почтение, уважение. У Санджи Каляевича Каляева, первого директора Калмыцкого театра, первой женой была балетмейстер Марголис. Из рассказа мамы меня больше удивляла фамилия Марголис, чем то, что она была первой женой Каляева. Хорошим была балетмейстером. Она ставила танцы в «Цыганах». А когда Каляева арестовали, она уехала в Москву. У них была дочка. Мама сказала, что мать Санджи Каляева немного прихрамывала, и сын, Каляев, прихрамывал. «Наследственное, что ли?» – вопрошала она.

Рассказывала про Эрдни-Гаря Цеденовича Манджиева, как он снялся в фильме «Гайчи» у знаменитого тогда кинорежиссера Шнейдерова. В театре же в 70–80 годах Манджиева звали просто Гаря Цеденович. Эрдни актеры самолично упразднили.

Более 15 лет мы с мамой жили вдвоем. За это время мама многое рассказывала про открытие театра, про премьеру спектакля «Ончин бок» («Борец-сирота»), как участвовала в массовых сценах в «Грозе» Островского, в «Цыганах» Пушкина, «Мятеже» Фурманова. В «Цыганах» играла одну из цыганок, которая пела и плясала. Петь и плясать мама любила. В Сибири, возле «чайной», где она работала, в праздники собирались мужики и бабы, немного подвыпившие, они заводили хороводы, песни, пляски. Мама тоже пускалась в пляс. А вечером у печки снова шли рассказы о театре, об Элисте. Название города мне нравилось. Элиста! Слово-то какое! Красивое, загадочное. Что-то от греческих мифов. В 80-х годах в Москве, в театре «Сатиры» шел парафраз пьесы Ленского «Лев Гурыч Синичкин» – «Гурий Львович Синичкин», современная комедия Дыховичного и Слободского. Там в спектакле была сценка, где объявили, что есть путевки в Элисту. Все актеры думали, что это заграница, Греция. И стали доставать справки, больничные, что только там они должны лечиться. А когда узнали, что Элиста в Калмыкии, стали доставать справки, что там им лечиться вредно. Потом нар. арт. СССР А. Папанов читал это с эстрады, и когда я смотрел этот спектакль «Сатиры» в те годы, зритель ржал и рядом сидящие ухахатываясь смотрели на меня. Не калмык ли из Элисты? А я сидел в темных очках, в кожаном пиджаке и делал вид, что ничего не понимаю. И где эта Элиста, и что, мол, тут смешного. Хотя внутри мне было приятно, что вспомнили про мою Родину, про Элисту. Гордости в нас нет.

Сейчас, в 21 веке, на душе другие мысли и песни. Гордиться надо делами, а не бряцать словесами. А тогда в Сибири, когда мама рассказывала про Элисту, думал, вырасту, обведу всех комендантов, прорвусь в Элисту. Ни мама, ни я не думали, что через десять лет вернемся на Родину. И тем более никакая фантазия не предполагала, что я встречусь со всеми творцами довоенного театра, да еще буду работать и общаться с ними. И не одно десятилетие.