Борис Шагаев - О театре и не только

Вот так произошло знакомство с Сычёвым. Ну как после этого вести себя неблагодарно. Первый свой спектакль, через несколько месяцев, я сочинял с Сычёвым. Это была пьеса Виктора Розова «Затейник». Я рассказал, о чём спектакль и что бы хотелось видеть в оформлении. Герой живёт на югах, на курорте, в какой-то халабуде. Работает затейником в затрапезном доме отдыха. Герой опустился, пьёт. Ведёт праздную жизнь. Молодость профукал, с женой связка не получилась. В общем, живёт, как в клетке. Сычёв уцепился за образ клетки и сотворил жилище героя в виде большой клетки. Альянс состоялся. Разница в возрасте в 35 лет была не помеха. Потом мы ещё работали совместно. Дмитрий Вячеславович приглашал меня домой, в Москву. Я был не однажды на улице Каштоянца в Москве. Ездили к нему на дачу. Пили домашнее вино.

Вели праздную жизнь. Жена и дочь сочиняли нехитрую закусь, отведав которой, мы шли купаться. Это тоже было творчество домашнего быта. Дмитрий Вячеславович как создавал оформление в спектаклях, так создавал и домашний уют для гостя. Тот человеческий ритуал, созданный вокруг меня, я навсегда запомнил и премного благодарен этому замечательному человеку и художнику. Такое же уважительное отношение было ко мне в Архангельске, со стороны главного режиссёра Эдуарда Симоняна.

Когда мы с Дмитрием Вячеславовичем и с Александровым иногда шли по Пионерской улице, я представлял, будто иду со Станиславским и Немировичем-Данченко. Только я портил их ансамбль. Шли два гиганта, в смысле роста, и я, маленький, непонятно почему-то путающийся у них в ногах и внося диссонанс в их вальяжное, эпохальное движение вперёд к светлому будущему. А светлое будущее было уже не за горами. Их почему-то сразу отправили на пенсию. Дмитрий Вячеславович говорил: «Я бы ещё поработал, но молодой очередной (художник Ханташов) что-то городит вокруг моей персоны. Надо уйти подобру-поздорову». Вот такая правда жизни. Сычёв и Александров тоже находили общий язык и творили на благо калмыцкого искусства, как бы это патетично ни звучало. Что было, то было.

Издательство «Советский художник» выпустило альбом «Калмыцкое народное искусство» и «Историю калмыцкого костюма» в исполнении Д.В. Сычёва. Эти труды художник создал по рисункам путешественников и этнографов того времени, по их записям и высказываниям. В 1970 году Дмитрий Вячеславович отмечал 60-летие. Лев Николаевич (Арслан Нимгирович) – в 19 часов вечера 7 декабря 1971 года. Они оба работали до войны в калмыцком театре, и после депортации в 1958 году вернулись на свою вторую родину. Они были интернационалистами. Калмыки их не забудут!

Свет добра. Г.О. Рокчинский

Однажды мы с художником Очиром Кикеевым фланировали между «красным домом» и кафе «Спутник». То был элистинский «тайм-сквер», как на Бродвее. Нам в 1966 году по 25 лет: всё впереди, деньги, кураж есть. Республика поднимается, народ с Басаном Бадьминовичем Городовиковым действует в созидательном энтузиазме.

Ощущаем внутреннюю и творческую свободу. Проблем пока нет. Хочется похулиганить. Во время «барражирования» в поисках приключений Очир вдруг кричит на весь околоток: «Гаря Оляевич – знаменитый калмыцкий художник!». «Борис, молодой режиссер», – громко представляет меня подошедшему к нам мэтру Очир, как будто он выступает на сцене. Гаря Рокчинский осёк Кикеева: «Тише». Вежливо поклонился и подал руку.

Ну, думаю, интеллигенция есть в городе. Прямо как лауреат Ленинской премии скульптор Михаил Аникушин, с которым я имел честь много общаться, позировал ему у него в мастерской. Такого же роста, в берете, деликатный в манерах. И я оказался в плену обаяния у этого человека.

Пообедали в «Спутнике». Кикеев все говорил и расхваливал мастера, мой друг вошел в раж и, не обращая внимания на окружающих, пел ему «аллилую». А Гаря Оляевич только вежливо улыбался и мягко его осекал: «Ня, болх».

Эта встреча запомнилась и по атмосфере, и по настрою души. Гаря Оляевич понравился как человек. А потом наша дружба, я так думаю, протянулась на десятилетия.

Встречались у меня дома, на кухне Рокчинского, в его мастерской, в художественном фонде. При входе была мастерская Кима Ольдаева. «Пройди незаметно», – в первый раз предупредил Рокчинский. Думаю, применив конспирацию, он был прав: зайдет к нему третий, четвертый – и уже начнется пошлая пьянка. А Гаря Оляевич не очень жаловал горячительное: все у него было в меру. При Рокчинском не пристало быть развязным и выходить за рамки приличий. Это было одним из его уроков.

Однажды мэтр решил показать свои картины. Почему-то они были в мастерской. Музеи их, видимо, еще не купили. Показывал по одной. Я смотрел: подходил, отходил от картин, охал и ахал. Лицом, вроде бы, не хлопотал, но показывал, что внутри меня кипит духовная работа. Как опытный искусствовед, что-то пытался разглядеть, пыжился. А мастер скромно стоял позади меня, скрестив на груди руки.

Наконец, насладившись живописью, даю мэтру «добро», пожимаю ему руку. Убираю с лица глубокомысленный вид и серьезность и только выдавливаю: «Здорово!».

Гаря Оляевич так вкрадчиво спрашивает: «Ну, что еще скажешь?». «Да, Гаря Оляевич, вы за кого меня принимаете? – смеюсь в ответ. – Я же в живописи дилетант, воспринимаю искусство, в том числе живопись, чувствами. Если искусство – театр, кино живопись, музыка волнует, то это настоящее. А как вы мазок кладете, тонируете – это не моя «епархия», пусть искусствоведы копаются в этом».

«Но ты так внимательно разглядывал, рассматривал. Ну, думаю, скажет что-нибудь критичное», – скромно так провоцировал меня на разговор Гаря Оляевич. «Да это я по театральной привычке павлиний хвост распустил, лицо умное сделал». Мэтр хлопнул меня по плечу, и мы расхохотались.

Для меня вход в его мастерскую всегда был свободным, но с одним условием: «Давай предварительно договариваться. Никому не говори, что бываешь у меня. Никите тоже не говори». А «Никита» – это скульптор Никита Амолданович Санджиев. Хотя с ним он жил мирно. Позже я понял, что Гаря Оляевич не всех и не всегда привечает в мастерской. Люди, как правило, отнимали у художника драгоценное время, а он любил уединение и терпеть не мог пустопорожние разговоры.

Однажды Рокчинский спросил у меня: «А что тебе нравится из увиденного?». Вдоль стен были расставлены картины. «Здесь нет «Паганини», «Зая-Пандиты» и «Пушкин: Прощай, любезная калмычка», – сразу выпалил я. «Ишь ты! – кратко выстрелил мэтр. – Ну, ну, обоснуй».

«Ну, во-первых, эти картины достойны любого солидного музея. Они расшифровывают хозяина кисти. Следующее: они написаны в такой манере, что понравится и азиатам, и европейцам. Диапазон тем широк. Зая-Пандита – его лицо говорит, что он будто наш физик-атомщик»… Почему я это брякнул, не помню, но говорил свои ощущения.