Иван Бутовский - Фельдмаршал князь Кутузов при конце и начале своего боевого поприща. Первая война императора Александра I с Наполеоном I в 1805 году. Письма М. И. Кутузова 1805–1806 и 1812–1813 годов

21-го Октября, за сорок верст от Вязьмы.

«Парашинка мой друг с Матвеем Федоровичем и с детками: здравствуй, Фадей [3] Человек князя. вам скажет что я слава Богу здоров и гонюсь за французами. Боже вас благослови».

15-го декабря, Вильна.

«Посылаю к вам того же офицера который был у вас в деревне от его услышите обо всем. Я слава Богу здоров и в удивлении, что какая-то невидимая сила перенесла меня сюда в тот же дом, в ту же спальню, на ту же кровать где я жил невступно два года назад.

22-го августа застал я армию скрывающуюся от неприятеля, а 6-го декабря, неприятель с бедными остатками бежит за границу нашу. Разумейте языцы, и покоряйтесь яко с нами Бог.

Боже вас благослови верный друг Михаила Г. Ку.

«12-го декабря Государь надел на меня первый класс Георгия».

Так мыслил и действовал Кутузов при конце своего достохвального поприща; взглянем же теперь на полководца нашего, когда судьба войны забросила его с 40-тысячным корпусом, в 1805 году, в средину Германии и поставила лицем к лицу с Наполеоном. Все, доселе совершенно неизвестные подробности этой кампании, содержатся в помещаемой вслед за сим рукописи, под заглавием: «Первая война Александра I с Наполеоном I 1805 год». Автор ее, г. Бутовский, служил рядовым, а потом портупей-прапорщиком в Московском мушкетерском полку и весьма отчетливо записывал все, поражавшее его внимание. Записки г. Бутовского, кроме значения в военном отношении, важны как живая и верная картина прошлого; весь рассказ дышет истиною и написан увлекательно.

Читатель увидит, что Кутузов, с которым мы познакомились почти при конце его боевого поприща, был всегда один и тот же, именно любимейший из всех генералов своими солдатами и оправдывавший эту любовь своею находчивостию, спокойствием, решимостию и тем глубоким сочувствием к солдату, которое дается в удел немногим.

Офицер Генеральнаго Штаба.

Описывая боевое время Александра Благословенного, невольно увлекаешься – присоединить к военным очеркам 1805 несколько слов и о давно минувшем житье-бытье.

На восьмом десятке лет мною пройденной жизни, перебирая в памяти былое, сколько открываю различия между прошедшим и настоящим, между Россией времен Екатерины и Павла, и тою, которую видим ныне во всем ее блеске и крепости!

Из эпохи достопамятного царствования Екатерины Великой помню хорошо одно только 24-е ноября, день тезоименитства нашей бессмертной Царицы. Хотя я был еще мальчиком и детство мое протекло в самой глуши, но и там все сословия ожидали этого дня с особыми приготовлениями, и, празднуя его, ликовали имя своей Августейшей Благодетельницы, так сказать, взапуски… Что во дни Ее владычества народ блаженствовал, о том был общий голос. Не раз доводилось слышать похвалы Ее «Наказу», не понимая значения этого слова, и толкуя его в превратном смысле, я дивился, что превозносят розгу, которая так пугала меня, и была тогда в обычном употреблении при воспитании детей.

Осталось также в памяти, как дядюшка мой, читая «Московские Ведомости», любовался похождениями молодого Бонапарте, говоря: «Этот детина далеко пойдет!»

Еще до вступления на солдатское поприще, с детства мною любимое, я уже, на 14-м году жизни, считался на службе с октября 1798 года по части гражданской. Покойная матушка моя, оставшись вдовою, слишком рано оторвала меня от наук и определила в Киевское Губернское Правление; в этом-то правительственном месте, не смотря на юные лета, в памяти моей сильно запечатлелись замечательные годы царствования Императора Павла Петровича. Наиболее мне врезались в душу – неимоверная быстрота и точное исполнение Его царских велений. Как неким волшебством, почти одновременно, были прорезаны по всем направлениям Империи ныне существующие широкие столбовые дороги; вместе с тем учреждены по городам и селам, даже по деревням и деревушкам, шлагбаумы. Без вида от сельского старшины или сотского, далее пяти верст от места жительства, никто не мог пройти: и в самое короткое время прекратились разбои, дотоле наводившие повсеместный ужас! По всем отраслям гражданского ведомства разом введен строгий надзор и порядок; разгул неправды и лихоимства вдруг исчез, и на место его воцарилась строжайшая справедливость, воинская дисциплина везде заменила пошатнувшуюся подчиненность. При столь крутых, но общеполезных переменах, последовало изменение и по части военной: русския войска явились в новой форме; она была несравненно сложнее и тяжелее формы времен Екатерины II, однако это не помешало Суворову громить французов. По духу того времени, Император Павел находил необходимым несколько более озаботить войска амуницией и фронтовою выправкой; зато уже каждая копейка доходила до рук солдата: недовольные, в день инспекторскаго смотра, клали себе за перевязь жалобы.

Инспектор [4] Нынешние дивизии тогда именовались инспекциями, а начальники дивизий – инспекторами. , проходя по фронту, сам их вынимал, и на месте же чинил расправу и строгое взыскание с виновных. Живо помню тогдашние вахт-парады! Нижние чины в пехоте носили зеленые мундиры прусского покроя, с долгими полами, схваченными на крючек, и подбоем из красной или белой каразеи; по цвету воротника и обшлагов; галстух узенький, шляпы треугольные [5] Кроме гренадеров, у которых вместо шляп были острые латунные каски, с надписью «С нами Бог». Теперь в одном только лейб-гвардии Павловском полку сохранились на память павловские каски. с кокардами и оторочкой из белой тесьмы, волоса под пудрой с пуклями и длинною косою, панталоны белаго сукна, и вместо сапог башмаки и штиблеты; портупею и перевязь белые, патронные сумы из черной лакированной кожи с Императорским гербом, и на плечах телячий ранец на белых кожаных помочах, – все было пригнато щегольски, в обхват: солдатские тесаки и ружья были тяжелые, с широким штыком. Унтер-офицеры носили галуны с двухсажешиыми алебардами и тростью подле тесака. Офицерские мундиры были того же покроя, долгополые, с коротким воротником и длинным лифом; к ним присоединялись серебряный шарф, серебряный знак на груди, треугольная шляпа без оторочки и эспонтон в руках; начальник полка, баталионные командиры и адъютанты ездили на куцых лошадях: весь этот наряд несколько походил па крестоносцев средних веков, и имел вид картинный, по-тогдашнему пленительный. Часто я, разиня рот, восхищался русским строем, и грустил, что запрещали последовать непреодолимому влечению вступить в ряды солдат. На инспекторских смотрах, особенно во время прохождения корпусов через Киев, на сборные пункты под Чернигов, я день в день, с утра до вечера, торчал на площадях, и с завистью смотрел на служивую молодежь; прибывшие из Италии и того более волновали кровь; многие из офицеров имели по два или по три креста; в Повало-Швейковском Полку [6] Полки именовались тогда по именам своих шефов, а так как шефы часто переменялись, иногда на месяц по два и по три, то эта поименная численность полков в русской армии, почти беспрерывно умножавшаяся во все продолжение италийской кампании, пугала французских генералов и приводила в заблуждение, великий Суворов и с малыми силами постоянно торжествовал над многочисленными противниками. Неприятель никак не подозревал, что один и тот же полк носил в течении месяца три и более имен, и эта мистификация сильно действовала на французов, при быстроте и натиске русских, водимых бессмертным Суворовым. офицеры все до одного были с орденами. Толпившийся кругом меня народ, любуясь и благословляя русскую рать, бормотал промеж себя: «Что, сударики наши идут на новую драку, куда-то за море Каспию..» Это приводило меня в отчаяние до того, что мне хотелось бежать из Губернского Правления в первый ближайший полк. Секретарь Заковтобский, которому поручено было от моей матери наблюдение за мною, узнав о моей привязанности к воинской регуле и частых отлучках при проходе войск, арестовал меня на целую неделю. Вдруг смерть Императора Павла поразила всех до глубины души! Заковтобский, не знаю почему, как-то сделался смелее, грозил, что арестует меня на месяц, и рассказал о моей воинской страсти советникам Ергольскому и Пражевскому, которые однако ко мне благоволили.