Галина Курьянова - Воспоминания жены советского разведчика

Говорили, что в этой страшной Змеёвской балке после расстрелов земля, которой засыпали людей еще долго шевелилась и из-под нее доносились стоны. Единицы раненных людей смогли выбраться на поверхность и спастись. В настоящее время на этом месте Мемориал погибшим.

Были, да уж были, и приверженцы прихода фашистов, встречали их хлебом и солью, особенно из богатеньких казаков. Напротив нашего дома тогда по улице Седьмой, нынче ул.Катаева, стоял очень большой собственный – мечта каждого ростовчанина – дом зажиточных украинцев Игнатенко. Хозяева этого особняка приветили немцев. Там расположился штаб, часто подъезжали машины с офицерами, стояли караульные, и мы поняли, что это очень неудобное соседство: наш район часто бомбили.

У хозяев было две дочки. Старшая откровенно флиртовала с немецкими офицерами, с младшей же двенадцатилетней девочкой, Любкой Игнатенко, давно дружила моя сестра, иногда меня с собой брала к ним в гости, конечно, до войны. Помню, что меня больше всего поразило в этом богатом особняке, так это большая эмалированная ванна, случай на нашей Нахаловке уникальный. Так вот, если родители и старшая дочка благоволили к завоевателям, то младшая Любка, воспитываемая уже при Советской власти, их от души ненавидела. Однажды она, после того как ординарец наполнил ванну своему офицеру, вылила налитую воду и бухнула туда пару ведёр кипятка. Реакция офицера была понятна, а Любку высекли ремнем как сидорову козу. После ухода немцев из Ростова Игнатенки уезжали вместе с ними (еще бы! сам хозяин был старостой и приволок немало добра от репрессированных), а Любка пряталась и рыдала навзрыд, ехать не хотела, к машине её тащили за косы.

К сожалению, со временем даты, факты, люди стираются в памяти, даже пропадают вовсе, но всё же какие-то особенные, яркие события запомнились на всю жизнь.

Период первой летней оккупации я запомнила ещё и из-за происшествия с моим отцом. Папу не призвали в армию по состоянию здоровья. Отец всегда страдал, насколько я помню, жуткой экземой, какого-то аллергического характера, на ногах от ступней до паха, постоянно дающей рецидивы, мокрой и зудящей. При первом летнем наступлении он помогал эвакуировать рыбзавод – (вот я сейчас думаю, какие такие ценности нужно было спасать на рыбзаводе, подвергать опасности людей?) – и при бомбёжке получил осколочное ранение в предплечье. Рана загноилась, завоняла, полезли из нее белые черви. Оказывается, это было даже во благо, потому что вот эти червяки почему-то очищали рану от гноя и давали ей рубцеваться. Отец носил соответствующую повязку на ране и руку на черной перевязи через плечо. В сочетании со сравнительно молодым возрастом, черными густыми волосами, надвинутой на глаза кепке, угрюмым взглядом из-под нее и ранением в руку он, конечно, производил впечатление не очень мирного обывателя. А в это время до нас дошел слух, что в лагере для военнопленных на окраине города находится дядя Миша, его брат, и что можно военнопленных повидать, а при наличии взятки охраннику (вот ведь такое положение вещей было всегда и, наверное, будет до скончания веков) даже передать продуктовую посылочку. Под взяткой подразумевалось, как и во всё времена, что-нибудь золотенькое или тривиальные деньги-марки. Вот бабушка Лиза решила завязать в носовой платочек свое, еще девическое колечко с сапфиром чистой синевы, и пробраться к месту разбивки лагеря, попытать счастья найти сыночка Мишу. К кому обратиться? Конечно, к другому сыночку, к старшему, т.е. к моему папе. На семейном совете решили, хотя мама была очень против, что мужчина, пожилая женщина, почти старуха, и маленький ребенок подозрений не вызовут. Маленький ребенок была я. И, как оказалось, взяли дочку не напрасно. Дорога была неблизкая, отец поднял меня на закорки, и мы отправились. Чтобы сократить путь, решили пойти через рынок, самое многолюдное, как везде, место. И вот, когда мы шли через базар, какой-то недоумок (а может, и специально, кто его теперь знает?) закричал, указывая на отца: «Партизан! Партизан!». Это слово для немцев было жупелом!

Толпа сразу же рассеялась, отца вмиг скрутили, и тут бы ему и смерть пришла, внешность не арийская да еще партизан, а их сразу ставили к стенке, если бы это были немцы. Но оказалось, что в это время на рынке патрулировали румыны, нация вороватая, корыстолюбивая и пофигисткая Что им до немцев? Их там самих держали за «унтерменшев» – полуарийцев. Бабушка упала на колени крича: «Нет, пан! Нет! Не партизан!» Я, как потом рассказывал отец, вцепилась ему в ногу и, зажмурившись, вопила-визжала благим матом на уровне ультразвука. Крики бабушки, мои вопли, хмурая толпа, постепенно подтягивающаяся к месту происшествия и так же хмуро повторяющая, что мол: «Нет, нет, это не партизан», и, самый решающий довод – колечко бабушки и комочек смятых денег, решили дело тем, что отцу вломили по шее и отпустили. Да и сам трусоватый румынский патруль еще не достаточно отоварился на рынке. Конечно, продолжать путь мы не стали, быстренько вернулись домой, мое детское восприятие уже приняло этот ужас как совсем далекий и даже интересный эпизод. А еще говорят, что детская психика ранимая, деликатная, чувствительная! Да у детей потрясающая способность к адаптации, вытеснению из памяти неприятных воспоминаний, и дети, к счастью, не страдают из-за быстротечности времени. Наоборот, им оно кажется бесконечным, в сутки вмещается масса дел, это происходит очень долго, у меня, например, почти до 55 лет, потом вдруг замечаешь, что время бежит с калейдоскопической скоростью, как год за три: не успеешь оглянуться – хоп! день и прошел!

Когда же мы вернулись после случая «партизан, партизан!», и папа дома снял кепку, его волосы были уже не смоляными, а черно-бурыми, соль с перцем. Потом он начал быстро седеть, и я его помню уже только с голубовато-белой гривой на голове. Этакая снежная шапка, густая-густая и волнистая. А дядя Миша вернулся потом с войны, в плену он не был, а воевал все время кашеваром, недаром он ростовчанин. Но на войне как на войне – могут погибнуть и кашевары, он имел несколько ранений и умер от военных ран даже раньше своего старшего брата, т.е. моего отца.

Вот прошло более шестидесяти с лишним лет, а военные времена остались в голове. Помню, как к нам вломились паны-завоеватели – немецкие солдаты, бесцеремонно пооткрывали шкафы и комоды, выхватили супермодную в то время меховую горжетку из чернобурки. Она принадлежала моей тете Дусе, умершей до войны и оставившей эту горжетку своей сестре. Тетя была певица, пела она в Ростовской филармонии и, судя по единственной оставшейся фотографии, была красавицей. Вот, пожалуйста, по поводу генов, я имею в виду способность к пению.