Сергей Салтыков - Три родины

Глава II. УЧЕНЬЕ-СВЕТ

СССР, Донбасс, середина 60-х

Моя школьная учеба началась, едва мне исполнилось 5 лет. До этого я уже знал несколько букв, но писать и читать не пытался, мне больше нравились картинки. Особенно в журнале «Крокодил», который вместе с газетами регулярно приносила почтальонша, и я первым, до возвращения отца, старался достать его из почтового ящика. Когда к школе начали готовить сестру, и в доме появился первый букварь, всякие азбуки, кубики и картинки с буквами, мой интерес к грамоте резко возрос, я учился читать быстрее ее. Но главным катализатором и мотиватором, вскоре стала моя первая школьная любовь. Она настигла меня не в школьном, а в собственном дворе. После торжественной линейки и первого короткого учебного дня, моя сестра-первоклассница вернулась домой не одна. Она пришла с первой школьной подружкой, Киншовой Ирой, живущей через улицу от нас. Это миниатюрное создание с огромными белыми бантами на коротеньких «хвостиках», в белоснежном крылатом фартуке поверх черного форменного платья, показалось мне волшебной живой куклой. Я был поражен, потерял дар речи. От смущения забрался на густую раскидистую вишню, растущую во дворе, и уже с нее украдкой наблюдал за подружками. Временами они отвлекались от своих разговоров, сравнения содержимого новеньких портфелей и других девчачьих дел, смеясь, обращались ко мне, предлагая спуститься вниз. Но я в ответ еще больше смущался, краснел и продолжал сидеть на спасительном дереве. В этот день мы так и не пообщались. Зато потом, когда Таня и Ира пытались вместе делать уроки у нас дома, я, как нельзя кстати, им пригодился. Сначала они учили меня, потом ситуация быстро изменилась, и помогать им усвоить заданные уроки стал уже я. Это давало возможность находиться рядом с объектом своего обожания практически ежедневно, но требовало от меня ускоренного освоения школьной программы с опережением на два года.

В свой первый класс я пришел подготовленным на уровне третьеклассника, тем не менее, школьная жизнь для меня началась не совсем удачно. На второй день мы серьезно подрались с мальчиком из параллельного класса. Естественно, из-за девочки. Похоже, что он еще не понимал, что к этим прекрасным созданиям нужно относиться по-другому, нежели к мальчикам, способным дать сдачи. И хотя, виноватым в случившемся однозначно был он, демонстративному наказанию подвергли, почему-то, меня. Возможно, из-за того, что на его теле и одежде осталось больше доказательств, что именно он является потерпевшим. Возможно, потому, что понес еще и материальный ущерб-под конец нашей схватки я пару раз огрел его по белобрысой голове его же собственным портфелем, от чего на нем оторвалась слабенькая ручка. В школу вызвали родителей, собрали экстренную линейку. Классные руководители и завуч не жалели красок, осуждая мой кошмарный и недопустимый поступок. Грозили отчислением и переводом в спецшколу для хулиганов, требовали демонстративного покаяния. Я стоял, опустив вниз голову, и упорно молчал, как взятый в плен партизан. Меня не смущало несправедливое показное судилище, я был уверен в своей правоте. Но когда я поднял глаза и увидел лицо расстроенной и виновато оправдывающейся матери, сердце мое дрогнуло. Тихо и коротко пообещал: «Больше не буду!»

Классная руководительница Александра Яковлевна, заметив, что вместо того, чтобы внимательно слушать урок, я скучающим взглядом продолжаю смотреть в окно, сделала мне очередное замечание. Мой хвастливый и самоуверенный ответ, что все это я уже знаю, парировала рифмой: «А я знаю, куда знахарей девают!» Пригрозила выгнать из класса. Узнав о моей хорошей дошкольной подготовке, она вскоре нашла ей полезное применение и стала регулярно пересаживать меня за парты слабо успевающих учеников. Примерно каждые 2-3 недели я кочевал по классу, заново знакомясь и теснее сближаясь с не самыми лучшими его представителями. Моя помощь отстающим, в основном, ограничивалась разрешением списывать и тихими подсказками во время ответов с места. Но и это, по мнению Александры Яковлевны, давало свой положительный эффект. Вместе с хорошей успеваемостью, помощь двоечникам и троечникам стала для меня своеобразной индульгенцией, защищающей от заслуженного наказания за далеко не примерное поведение. Дольше всего я задержался за партой с Фарзалиной Наташей. Этой маленькой цыганской девочке учеба давалась, действительно, очень тяжело. И не из-за каких-то личных качеств. Мне стоило большого труда и времени докопаться до тщательно скрываемой истинной причины. Оказалось, что следуя традициям и убеждениям, основная часть большой цыганской родни вообще была против ее учебы в школе. Дома ей не давали заниматься, загружая массой других дел и обязанностей. Часто приходилось пропускать школу из-за регулярных выездов на гастроли, связанные с гаданием, попрошайничеством и торговлей мелким ширпотребом. Понимая это, я делал исключение и занимался с ней более активно и интенсивно, чем с другими. В благодарность она рассказывала мне интересные и мало известные детали, закрытой для всех других, цыганской жизни, дарила разные интересные безделушки. Через нее я снабжал всю многочисленную уличную компанию дефицитной плотной фольгой, используемой нами при изготовлении самодельных бомбочек и «дымовушек». Основные мои классные друзья и товарищи – Лисунов Сергей, Гнидин Вовка и Кондрашенко Сергей – жили на других улицах поселка, поэтому география нашего внеклассного времяпровождения все время менялась и расширялась. Сложившиеся местные компании плохо принимали новичков с других улиц, поэтому, на радость родителям, мы все больше времени проводили дома друг у друга. Появились новые интересные занятия – мы начали осваивать фотографию, моделирование кораблей и самолетов. Некоторые параллельно ухаживали уже за собственными, а не родительскими аквариумами, кроликами, хомячками и птичками. Недавно Наташа открыла мне еще одну свою тайну. Она очень боялась, что ее накажет Бог. Я, как мог, пытался ее успокоить, убеждая в том, что Бог – не такой уж и страшный, взрослые нас больше им просто пугают. Мне не хотелось признаваться ей, что и сам побаиваюсь его. Еще больше не хотелось признаваться, что я в этом ничего не понимаю. Я видел в углу на кухне, и в старой хате, и в новом доме, иконы, у которых отдельно друг от друга, молились мать и бабушка. Бог на них выглядел по-разному. У матери – он был старым, добрым дедушкой. Но мать постоянно пугала меня тем, что он все видит и обязательно накажет меняя за плохие поступки. Когда я не унимался и спрашивал, как он может все видеть и как будет меня наказывать, мать неуверенно отвечала, что Бог – на небе, потому – то все знает и видит. О плохих поступках он сообщает родителям, а те уже сами выбирают наказание. Я был уверен, что о моих проделках им чаще сообщали сестры и соседи. У бабушки, Бог выглядел не старым, но строгим мужчиной с пронзительным взглядом. Но она, наоборот, объясняла мне, что он – очень добрый и отзывчивый, дает людям, все, что они просят у него. И молились они ему по-разному. Мать – со слезами и страхом постоянно жаловалась и что-то просила. Бабушка – добродушно и откровенно беседовала, как бы убеждая обратить внимание и помочь кому надо. Чаще всего – не себе, а другим. Я был спокоен – Богу не было видно, как я воровал яблоки из соседского сада и конфеты у сестры, из заначки за китайской картиной. А родителям и без него хватало поводов для наказания меня почти ежедневно. Так же я подозревал, что и у Фарзалиных – свой, цыганский Бог. Не такой, как наш. Он разрешает им обворовывать и обманывать всех, кроме своих, цыган. Учителям, в один голос твердившим, что Бога вообще нет, что это-выдумка темных, необразованных людей, я не доверял, хотя и считал их всех очень умными. Чем больше я читал учебники, особенно предстоящих старших классов, которые по-прежнему часто заимствовал у Тани, тем больше разочаровывался. В них были умные, иногда даже интересные и нужные знания, но не было никакой тайны и ответов на самые главные вопросы. Они меня не впечатляли. Другое дело – интересные книжки из отцовой библиотеки. Я почти не видел, чтобы он их читал. Наверное, он делал это раньше, когда мы с сестрами были совсем маленькими. На это указывали наши многочисленные бестолковые калячки-малячки на страницах многих из них. Неужели отец разрешал нам так глупо и безжалостно портить хорошие книги? Наверное, он просто больше не открывал их и не видел наших художеств. Я с удовольствием читал книги о приключениях индейцев, путешественников и разведчиков, русские сказки и былины о богатырях и страшных чудовищах. Малопонятные книги о Китае больше нравились из-за необычных персонажей на фотографиях и иллюстрациях, а короткие, шипяще-звенящие имена и названия, просто смешили. Стихи и баллады средневековых немецких поэтов завораживали каким-то напряженным и тяжелым чувством ожидания опасности и испытаний для бесстрашных и благородных рыцарей. Книг о Боге не было. Лишь однажды, когда я особенно надокучил матери своими неудобными вопросами, она как-то нехотя и кратко объяснила мне, что где-то существует редкая и необычная книга – Святое Писание. В ней все написано – о Боге, о том, что было раньше, и о том, что будет позже. Но ее читали только самые умные люди. Школьные учителя, как я понял, к ним не относились.