Илья Амурский - Матрос Железняков

— Да, вызывал. — И после небольшой паузы угрюмо добавил: — Так вот, Викторский, я должен тебя уволить, притом немедленно…

Железняков был готов ко всему, только не к этому.

— За что увольняете, господин капитан? — глядя прямо в глаза Каспарскому, спросил Железняков. Каспарский, выдержав этот взгляд, грубо ответил:

— Это дело не твое, за что я тебя увольняю! И приказываю, чтобы уже завтра утром твоего духу не было на пароходе! — И тут же, вынув из ящика письменного стола деньги, отсчитав двадцать пять рублей, протянул их Анатолию. — Этого хватит тебе на первое время, пока не устроишься где-нибудь, — сказал он уже более мягким тоном.

— Нет, господин капитан, мне полагается больше за проработанное у вас время…

— Ну, хорошо, не будем торговаться. Вот получи, — сказал Каспарский, подавая Железнякову еще десять рублей, — и на этом разойдемся.

— Все же я хотел бы знать, за что вы меня прогоняете с парохода?

— Я капитан и делаю так, как считаю нужным! Повторяю еще раз: немедленно убирайся отсюда! А за что увольняю — узнаешь когда-нибудь… Только предупреждаю, сейчас никому ни слова, что я уволил тебя.

Железнякову показалось, что в строгих, суровых глазах Каспарского мелькнула теплота.

— Ну что ж, господин капитан, прощайте! Может быть, еще и встретимся… — сказал Анатолий, порывисто открыл дверь и вышел из каюты.

Направляясь в кубрик, Анатолий увидел Старчука. Вероятно, его предупредил обо всем Непомнящий.

— Что случилось? Зачем вызывал капитан? — с тревогой забросал вопросами Старчук своего друга.

— Я должен немедленно убираться отсюда…

Оставшись один в каюте, Каспарский задумался: «Мне кажется, что я поступил правильно, уволив Викторского. Ведь все равно в ближайшие же часы он был бы арестован здесь, на пароходе… А с меня хватит и тех неприятностей, которые получились из-за Волгина и Чумака… Потом эта драка Викторского с Коноваловым… Пусть ловят этого красавца где угодно, только не на моем пароходе… А кочегара я потерял хорошего…»

Несмотря на то что Каспарский дал указание свезти его письменное сообщение о Железнякове в портовое полицейское управление только на следующий день, Митрофанов отправил боцмана Коновалова с этим донесением уже вечером. Но полицейские не поспешили, зная, что ночью, да еще с парохода, преступник никуда не денется.

Ранним утром, когда жандармский подполковник в сопровождении двух бравых унтер-офицеров подошли на катере к борту «Принцессы Христианы», Железнякова здесь уже не было…

Поезд пришел в Москву ночью.

Шагая от вокзала по темным улицам, Железняков добрался к дому на Бахметьевской, где жили его родные, на рассвете. Во дворе залаяла собака. Это был старый Полкан, любимец Анатолия.

— Полкашка! Ах ты, чертяка! Узнал! Ну спокойно, тише, тише!

И пес, как будто поняв, что нельзя громко лаять, радостно повизгивая, завилял хвостом.

Пришлось тихо, но довольно долго стучать.

— Кто там? — раздался наконец за дверью заспанный голос.

— Открой, Саня! Это я, — узнав сестру, негромко ответил Анатолий.

Трогательной и волнующей была встреча с матерью. На глазах ее от радости при виде сына показались слезы.

— Не плачь, мама, не плачь, дорогая, все будет скоро хорошо, успокаивал ее Анатолий. И тут же сказал сестре:

— Саня, мне нужен новый, как говорят, «железный» документ. Срочно нужен. Ты ведь знаешь, что старому истек срок… Надо повидаться сегодня же с Петровым. Схожу к нему, когда стемнеет…

Старый рабочий со снарядного завода Густава Листа обрадовался, увидев Железнякова.

Узнав обо всем, что пришлось пережить Анатолию и на Балтике, и на Черном море, он успокоил его:

— Насчет документов поможем. Не впервые такое дело… Ты сейчас отдохни денек-другой у меня. Тут безопасней…

Через несколько дней Железняков был снова в пути, направляясь к Черному морю, только уже не в Новороссийск, а в Батум. Он решил устроиться на работу в порту. В случае опасности быть арестованным жандармерией оттуда легче было осуществить план побега за границу.

Все еще находясь под впечатлением от встречи с родными и друзьями в Москве, Железняков записывает в свой дневник:

«3 ноября.

Прощай, Москва! Увижу ли тебя еще раз или нет? Прощай, живи, будь смелая и честная, будь такая же радушная, бодрая и гостеприимная для нас, рабочих, и впредь говори обо всем, что ты ненавидела, также с открытым и ясным челом. Прощай!

Мчусь с поездом, уносящим меня на юг. Что впереди? Позади ничего не осталось. Все впереди!»

На этот раз Анатолий направляется в Батум. Здесь он устраивается мотористом на небольшое буксирное судно. О дальнейшей его жизни повествуют строки дневника.

«29 ноября. Днем.

Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды.

Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!

Ночь, пришли в Сухум.

21 декабря.

Работаем, что называется, полным ходом. Из рейса в рейс. Скоро праздники, но это не для таких, как я…

1 января 1917 года. Батум.

Новый год…

Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?..

Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю…

Да здравствует жизнь! Труд!

Да здравствует борьба!

11 января.

Дождь, зарядивший надолго.

Мокро, грязно и слякотно… Стоим под парами… В кубрике жить нельзя, команда разбежалась, ибо течет полным ходом. Заявляли начальству — не обращают никакого внимания или начинают успокаивать тем, что „сделают“…

При таких условиях всякое желание работать отпадает…

…Занимаюсь перелистыванием книги Джека Лондона, которую читал уже за короткий срок раз шесть, и чтением старой газеты: некоторые места знаю наизусть.

Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет — меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора.

Почему?

Да потому, что я как живого вижу его, говорящего с увлечением, всей душой стремящегося вложить в мозг слушателя свои убеждения, свои идеи.

Каждая горячая речь приводит меня в восторг…

Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть выражение боли, скорби души, исстрадавшейся от лжи и оскорблений.

11 января. Ночь.

Ужасный вечер! Я никогда не чувствовал себя так скверно, так нехорошо, как сегодня. Тоска ужасная, кошмарная тяжелой пеленой окружила меня и начала, как удав, медленно, но упрямо душить. На душе стало сумрачно и хмуро, как в штормовую ночь.

Хотелось бежать, но куда? Стоим на рейде, идет дождь, да и город представляет ночью печальную картину.

О чем тосковал?

Одиночество — вот причина. Я один, как волк среди зимней необъятной равнины…