А. Малышевский - Вешние воды Василия Розанова

Строение Дня … и вместе устройство Мира .

Боже, Боже… Какие тайны. Какие Судьбы. Какое Утешение .

А я-то скорблю, как в могиле. А эта могила есть мое Воскресение ».

«…И уже подо мною прямо / Леденела и стыла Кама, / И «Quo vadis?» [208]кто-то сказал, / Но не дал шевельнуть устами, / Как тоннелями и мостами / Загремел сумасшедший Урал. / И открылась мне та дорога, / По которой ушло так много, / По которой сына [209]везли, / И был долог путь погребальный / Средь торжественной и хрустальной / Тишины Сибирской Земли. / От того, что сделалась прахом, / Обуянная смертным страхом / И отмщения зная срок, / Опустивши глаза сухие / И ломая руки, Россия / Предо мною шла на восток».

Говорят, что в России время читать Розанова [211](?!). После столетия распавшейся цепи времен [212]?! Без звеньев, разбросанных по миру большевистским переворотом 1917 г. и крушением Российской империи («…и изгнания воздух горький – как отравленное вино…» [213]), или уничтоженных Гражданской войной и массовыми репрессиями… Второй мировой войной и послевоенными политическими процессами… людей, определявших литературно-философский контекст эпохи, язык которых был свободен от третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов [214], ибо для него не было текстовых иносказаний… в них была его суть…

Читать Розанова (?!) … После того как спецслужбы и красная профессура [215]выполнили свою, как им казалось, эпохальную миссию. Бывшие люди [216]с их идеями и взглядами отошли в небытие… правда подменилась правдоподобностью… истина трансформировалась в идеологему… реальность уступила место мифу… Время скукожилось до образовательного дискурса… пространство – до культурной резервации… Everybody’s dead, Dave! [217]

Но ведь смерти нет – это всем известно [218]… Нет мертвых душ [219]… Это нонсенс… гоголевская аллегория… Душа не может быть мертвой – она бессмертна… просит молитв… поминовения… прощения… покоя… Умереть обречены персонажи [220]… все [221], кого жалко… и, конечно, главный герой [222], с особым упором на мелодраматичность … А. А. Ахматова понимала это и отпустила души близких себе людей на покаяние … придав им художественный образ … Отдалила от себя, дав возможность арендовать их чувства [223]другим… Василий Розанов мог стать, согласно замыслу, тропнеймером [224]ахматовского зазеркалья , однако ни в одну из редакций «Поэмы без героя» не вошел… Для Розанова в России время застыло?!..

В. В. Розанов желал продавить жизнь … сделать шаг снизу вверх … вдаль и ввысь … из провинции в Петербург!!.. Без сентиментальных соплей … жестко … Амбиции начинающего литератора, почувствовавшего вкус к творчеству – да!!.. Потребность в ином существовании, в иных жизненных обстоятельствах – да!! Учительской профессии своей не любил. Безденежье катастрофически угнетало. Мещанство уездного быта затягивало, но страшно тяготило. Ни баловень судьбы?!.. Ни аристократ крови?!..

Хотелось столичной жизни, несмотря на предупреждение известного публициста Н. Н. Страхова [228], с которым состоял в переписке и к которому был его первый петербургский вояж [229]: «И вы хотите в Петербург, в котором я живу с 1844 года, – и до сих пор не могу привыкнуть к этой гадости, и к этим людям, и к этой природе» [230]. Страхов ходатайствовал о Розанове перед Георгиевским [231], Рачинский [232]действовал через Победоносцева. Успех сопутствовал Т. И. Филиппову [233], по протекции которого нашлось место в Государственном контроле [234]. Таким образом, 16 марта 1893 года в возрасте 37 лет [235]коллежский советник Василий Васильевич Розанов перемещен по службе в Государственный контроль в Санкт-Петербурге с назначением на должность чиновника особых поручений. Его первый петербургский адрес: Петербургская сторона, Павловская улица [236], дом 2, квартира 24. Первый этаж. Выше этажом жил писатель-публицист Иван Федорович Романов [237]с женой Ольгой Ивановной.

В дом на углу Павловской и Большого проспекта Петербургской стороны Розанов въехал в апреле с женой Варварой Дмитриевной [238]и полугодовалой дочерью Надей [239].

«Первая Надя была удивительна. По дням она была дремлива и сияла ночью. Но и днем: у нее были огромные или, вернее, огромно раскрываемые темные глаза, в высокой степени осмысленные, разумные. И она смотрела ими перед собой. Раз мама пришла и сказала: «Вообрази: какой-то генерал встретился и сказал: Извините, что это за ребенок: у него такие глаза». А ночью я ее ставил на зеленый стол (письменный) перед лампой. И чуть цепляясь пальчиками ног за сукно (я ее держал в руках, ей было 7–8–9 месяцев), она вся сияла, горела нездешним разумом. И улыбалась нам с мамой. Или уходил (неся) в боковушку. С улицы горел фонарь, газ, я ставил ее на подоконник. И вот она четверть, половину часа не отрывая глаз смотрела на волнующееся пламя. Как мотылек. И как мотылек сгорела в каком-то внутреннем пламени».

Вот ОН!!.. блистательный Санкт-Петербург [241]… «Все здесь удобно, Нева чудно хороша; небо слезоточиво» [242]. Но!.. любви не случилось… надежды не оправдались… Испорченные в литературном отношении годы!!.. Ни предметов , ни тем , ни лиц , – один гнев … Варвара Дмитриевна в меховой, но короткой, до колен, кофте… (Лошадь извозчик теплее укутывает, чем я свою Варю [243] ) мучилась, потеряла сон и чуть не начала мешаться в уме, когда при столичной дороговизне должна была кормить семью на 100 рублей (в провинции Розанов получал 150 рублей в месяц), при больной и вскоре умершей от менингита дочери. Вещи были заложены в ломбард, и уже ничего больше не было , не из чего было платить за стирку, платить зеленщику и мяснику. Как пройдет фельетон, так мы и живем месяц…

Петербургскому литературному миру В. В. Розанов был неизвестен, не интересен, а попросту говоря – чужд!! Он стучался в разные двери, но открывали ему нехотя… с опаской… раздражением…

«Я жил тогда в Петербурге, на Пушкинской, в том громадном «Пале-рояле» [244]… Однажды утром ко мне постучались [245]… Так как я начинал свое утро , по петербургским обычаям, к вечеру, то и не торопился открыть дверь. Неизвестный посетитель ушел, ничего не добившись… Часа через два раздался снова стук. На этот раз я открыл, и в дверь просунулась сердитая физиономия господина средних лет, в очках, с рыжей редкой бородкой, с угрюмым и раздраженным видом. Какой учитель! – было первое мое впечатление. Какой типичный учитель, сердитый, потому что ему плохо ответил ученик и потому что учителям вообще полагается сердиться… Это был Василий Васильевич [246]…».