А. Малышевский - Вешние воды Василия Розанова

Голубизна растворяется в синеве… Прозрачная зеленовато-салатная опушка деревьев прорастает в густую зелень листвы… Чистота и свежесть весны любви уступает место лету жизни , ее повседневности и будничной простоте … Пастораль покрывается патиной жанровых мотивов исхода … Все возвращается на круги своя [119]!! И, глядя на перемены, думаешь… что это было? Маскарад с его безмятежностью и быстрой сменой масок?!.. Народный праздник, на котором нет места унынию?!.. Безрассудная страсть , что неподсудна людям [120]?!.. Модерн [121]?!.. Искусство миманса , мифических жестов и мифических звуков [122]!!.. правдоподобия жизни и ее духовных зигзагов, не определяемых словами!!.. Что было глухо или намеками, становится ясною, осознанною мыслью.

Среди ахматовских фрагментов прозы к «Поэме без героя» [128]имеется запись от 6–7 января 1962 года: «Маскарад. Новогодняя чертовня. Ужас в том, что на этом маскараде были все. Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам [129](«Пепел на левом плече» [130]), и приехавшая из Москвы на свой «Нездешний вечер» [131]и все на свете перепутавшая Марина Цветаева [132], и будущий историк и гениальный истолкователь десятых годов Бердяев. Тень Врубеля [133]– от него все демоны XX в., первый – он сам. Таинственный деревенский Клюев [134], и (конечно, фактически не бывший там) заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто [135], и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в «Собаку» [136]– Велимир I [137], и бессмертная тень – Саломея [138], которая может хоть сейчас подтвердить, что все это (было так) – правда (хотя сон снился мне, а не ей), и Фауст – Вячеслав Иванов [139], и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью своего «Петербурга» под мышкой Андрей Белый [140], и сказочная Тамара Карсавина [141], и я не поручусь, что там, в углу, не поблескивают очки Розанова и не клубится борода Распутина [142]…».

Анна Андреевна Ахматова, лично не знавшая Василия Васильевича Розанова, не просто так ввела его в круг своих литературных героев; для нее Розанов был знаковой фигурой Серебряного века [143]и по личным оценкам человеком гениальным.

«Это был человек гениальный. Мне давно Надя [144], дочь его, говорила, что они все любили мои стихи и спрашивали у отца, знал ли он меня. Он не знал меня и, кажется, стихов моих не любил, зато очень любил Мариэтту Шагинян [145]: «Девы нет меня благоуханней» [146]. А я у него все любила, кроме антисемитизма и половой теории … Гениальный был человек и слабый. Мне жаль было его, когда он потом голодал в Сергиеве [147]. Мне рассказывали: ходил по платформе и собирал окурки. Я ничем не могла ему помочь, потому что сама голодала клинически».

«Я… пересказала Ахматовой один розановский рассказ в «Опавших листьях» [149], который всегда возмущал меня: как пожилая дама, мать, посоветовала студенту, влюбленному в ее младшую дочь, жениться лучше на старшей, ибо была озабочена зрелостью старшей дочери. Студент послушался… женился на старшей, и теперь дома нянчит внука-здоровяка. Анна Андреевна махнула рукой. – Ничего этого не было. Ни дамы, ни дочерей, ни внука. Все это он сам, конечно, выдумал, от слова и до слова…»

Ахматова помнила Розанова [151]… Как помнила все, что было в ее прошлой жизни… связывало ее с ней… В июне 1964 г., собираясь в Италию, где ей была вручена премия Европейского сообщества писателей «Этна Таормина», говорила: «Что такое Италия для меня? Названия итальянских городов в правом углу писем Герцена [152], Тургенева [153], Толстого [154]. «Итальянские стихи» Блока [155]. «Итальянские впечатления» Розанова [156]» [157]… Помнила… помнила все, что было в ее прошлом… Им дорожила… им жила… за него отвечала перед свершившимся настоящим… Не предавала [158]…

А вот с той же Мариэттой Шагинян все было иначе… Вот фрагмент ее дореволюционной статьи «В. В. Розанов», в которой она разбирает философскую книгу Розанова «О понимании» [159], отмечая новое, что внесено автором в философию: «Розанов, помимо гениальности, ни для кого не сомнительной, представляет собою огромную проблему для русской философской мысли… Гениальный аналитик и несравненный художник деталей, Розанов умел доказать все, за что бы ни брался. Лучшие его писания – о проблеме пола – тоже двулики; тут и ветхозаветный юдаизм с анафемой аскетизма, страницы о христианской культуре» [160]. Много лет спустя, овладев методом социалистического реализма , Шагинян дает совсем иной портрет Розанова: «Когда Лиина [161]в первую же зиму (конец 1909 года) приехала ко мне на Рождество, Гиппиус [162]взяла нас обеих на какое-то важное собрание… Зина крепко держала нас за руки… А потом вдруг заторопилась и стала тащить за собой, говоря кому-то через плечо, чтобы он отстал и не приставал. Небольшой, похожий на гриб поганку, с губами, вытянутыми вперед червячком, с какими-то влажными, плавающими в темных дряблых веках умильными глазами, человек догонял нас и просил познакомить с барышнями, Зинаида Николаевна, обязательно познакомить, как они попали сюда? Он потряс мне и Лине руки, позвал к себе в гости, пока Зина круто не повернулась в сторону от него, сказав как-то насмешливо: Ну, довольно, довольно . Неприятный человек, запомнившийся мне навсегда в каком-то влажном, слезливо-чувственном, прилипчивом виде, со свинячьими глазками, был Василий Васильевич Розанов, активнейший нововременец (сотрудник черносотенного Нового времени ), называемый почему-то в наших советских энциклопедиях философом . Как не велика наша потребность сохранять все ценное из русского прошлого, чтобы ничто не было сброшено зря в мусорную корзину, нельзя при таком коллекционировании мыслителей прошлого забывать учение Ленина [163]о двух культурах… Нам же в ту пору Розанов не казался философом . Он был для нас политически и нравственно испачканным человеком, а писания его, при всей их оригинальности, но при постоянном уходе в чувственную мистику, в нездоровую религиозность, павшую чем-то непристойным, читать было тягостно. Было как-то обидно видеть, что попадавшие иногда его умные, подчас глубокие и верные оценки, точный критический вкус, правильные мысли утопали, словно золотые монетки в грязи, в их нездоровой и нравственно неопрятной подаче. Чтобы их достать из грязи, надо было испачкать пальцы» [164].