Ирина Измайлова - Собор. Роман с архитектурой

– Господи, – он шагнул к ней, протянул руку. – Господи, зачем?.. Зачем ты это сделала, а?!

Элиза вздрогнула, напряглась.

– Сделала? – повторила она глухо. – Ты подумал, что я нарочно?

В глазах ее тотчас вспыхнула уже знакомая злость, и он, увидев это, вдруг укрепился в своем подозрении, и оно вызвало в нем прежнее бешенство.

– Пусть я виноват! – воскликнул он яростно. – Но за что, за что, мадмуазель, вы убили моего ребенка?!

У нее вырвался глухой хриплый возглас, как если бы ее больно хлестнули по лицу, но в тот же миг она преобразилась. Бледные запавшие щеки запылали, блеск глаз ожил, она с неожиданной легкостью, оттолкнув свою сиделку, вскочила с постели и рассмеялась, коротко и сухо, а затем спросила с насмешкой, которая долго потом звучала в его ушах:

– А с чего вы так уверены, мсье де Монферран, что это был ваш ребенок?!

Ни слова не говоря, он повернулся и вышел за дверь. Все было кончено.

Прошло немногим менее года, и имя Наполеона Бонапарта, которое Европа так хотела, но не могла, конечно, забыть, вновь потрясло ее и заставило затрепетать. Неугомонный воитель бежал с острова Эльба и двинулся к Парижу.

Парижские газеты сопровождали стремительное наступление Наполеона и примыкающих к нему все новых и новых войск сообщениями, которые менялись по мере сокращения расстояния между наступающими и Парижем. «Корсиканское чудовище покинуло остров Эльба». «Людоед высадился в бухте Жуан». «Бонапарт приближается к Греноблю». «Наполеон в нескольких переходах от Парижа». «Его императорское величество ожидается завтра в столице»… [26] Приводятся подлинные выдержки из газет того времени.

В иных местах Франции это новое нашествие встречалось угрюмой покорностью, либо открытым сопротивлением, но чем ближе к Парижу, тем большее ликование выказывал народ по поводу возвращения своего недавнего вождя, своего кумира. Наивные крестьяне, рабочие, солдаты, утратившие в коловерти событий способность реально оценивать обстановку, все еще мечтали о воскрешении революции, и символом ее еще видели человека, который по собственным своим словам «убил революцию во Франции».

И вот они наступили – сто дней. Новый взлет надежд, новая война, а потом, потом еще более страшное поражение, окончательно повергшее несчастную страну во прах перед воспылавшей яростью Европой…

В Париже было вначале спокойно, но в нем росло брожение, газеты, ухватившись за декрет об отмене цензуры [27] Наполеон, стремясь либерализмом завоевать расположение буржуазии, отменил цензуру в печати в период своего кратковременного возвращения к власти, получившего название «Сто дней». , осторожно взлаивали, каждая на свой лад, а на стенах домов и на оградах то и дело возникали листы с более или менее остроумными воззваниями вроде: «Два миллиона награды тому, кто найдет мир, утерянный 20 марта» [28] Это и многие подобные воззвания украшали в те дни стены парижских домов. .

Много необъяснимого, порожденного сумятицей переворота, происходило в эти дни в столице. Казалось бы, император был настроен доброжелательно, зло не поминалось, все были прощены, но то там, то здесь неожиданно находились ретивые поборники нового террора и появлялись жертвы их пустой и ненужной ретивости.

Утром 2 мая 1815 года Огюст Монферран возвращался домой с кладбища. Он навестил могилы родителей, и настроение у него было печальное, тем более, что ко всему примешивались мысли о грядущих неприятностях: в Париже бродили разговоры о новых военных наборах и о новом возможном призыве уже отслуживших солдат и офицеров… Огюст никогда не был особенно расположен к императору, а теперь ему просто хотелось его проклинать.

Подходя к дверям своего дома, Монферран скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то указывает на него с противоположной стороны улицы, и тотчас чей-то голос воскликнул:

– Вот он, господа! Я же говорил вам: куда он денется?

Огюст обернулся в тот момент, когда к нему с трех сторон уже подбегали трое молодцов в солдатской форме, а следом за ними, перебегая улицу, торопился полицейский комиссар, по всей форме перепоясанный шарфом. На противоположном тротуаре, злорадно ухмыляясь, стоял полный веселый мсье Дагри, постоялец того же дома, живший этажом ниже Огюста.

– Именем закона! – пыхтя, произнес комиссар в тот момент, когда солдаты, встав вокруг молодого архитектора, решительно подхватили его под руки.

– Что это значит? – вскрикнул молодой человек, еще не успевший испугаться и испытавший в тот момент одно только возмущение. – Что вам угодно?

– Огюст Рикар де Монферран? – спросил комиссар, приближаясь к нему вплотную.

– Да, – ответил молодой человек.

И вот тут холодный комок встал у него в горле. Было названо его имя, значит это не ошибка…

– Вы арестованы, – сказал комиссар.

– За что?! – выдохнул Огюст, с бесполезным неистовством пытаясь освободить руки, сжатые с двух сторон.

– А вот этого я не знаю, и это уже не мое дело, – усмехнулся комиссар. – Да бросьте вы сопротивляться, молодой человек, не то я прикажу этим ребятам скрутить вас.

– И скрутим живо! – зло произнес старший из солдат, крепкий мужичище с могучими жесткими руками. – Нечего и трепыхаться, роялист проклятый!

И он так решительно заломил руку арестованного за спину, что хрустнул плечевой сустав. Огюст вскрикнул больше от гнева, нежели от боли и, потеряв голову, закричал:

– Пусти меня, скот! Да как ты смеешь?!

Эти слова произвели немедленное и страшное действие.

– Что ты сказал?! – взревел солдат. – Вы слышали, ребята? Он меня скотом обозвал! Ар-р-ристо-крат паршивый!

– Прекратить! – вскричал комиссар, видя, что дело оборачивается дурно, но не в его силах было сдержать ярость солдат.

– Что возиться с ним? – возопил второй страж закона. – Мало их таких? И всех еще судить? Много чести! Стрелять их, как шакалов!

И он, вскинув ружье, направил его в грудь арестованному и взвел курок.

– Стреляй, стреляй, Жюль! – поддержал товарища старый солдат. – Ну его в болото! Кому он нужен!

В эти самые мгновения Монферран вдруг овладел собою.

– Стреляйте! – спокойно проговорил он. – Видно судьба моя такая – умереть не от русской и не от английской, а от французской пули. Только не промахнитесь, господа! Сердце вот здесь!

И он указал глазами себе на грудь, одновременно сделав ловкое движение плечом, от которого плащ на нем распахнулся. Дуло солдатского ружья уперлось в муаровую ленту ордена Почетного Легиона.

– Ах, дьявол! – вырвалось у всех троих солдат и у комиссара.

– За что он у вас? – уже совершенно иным тоном спросил комиссар, ткнув пальцем в орден.