Тамара Николаева - Голоса и Отголоски

Мы развешивали шуршащую бумажную гирлянду, как вдруг из гущи ветвей вышла живая птица… Грудка ярко-красная, как бочок у яблока, которое только что повесили на ветку. Птица ступала осторожно, медленно и бесстрашно. Словно на все махнула крылом, мол, где наша не пропадала! Так мне тогда показалось. Потом как-то вдруг бессильно присела, блестящий глазок закрылся… «Да она голодная!» – спохватывается мама, берет птицу в руки, сажает на пол около печки, ставит блюдечко с клюквой. Птичка сначала просто тыкается клювом в блюдце и вдруг соображает, что перед ней еда. Цок! Ягода лопается, красные брызги летят во все стороны. Скоро вся белая печка стала в красную крапинку… А мы стоим не шелохнувшись. Я чувствую – происходит что-то особенное, чему и названия нет.

Снегирь наелся, вспорхнул и снова спрятался среди ветвей.

На улице было так холодно, что решили снегиря подержать дома. Каждое утро мама ставила к печке блюдечко с ягодами и семечками, снегирь тотчас сбегал по какой-нибудь из веток, легко планировал вниз, и начиналась «покраска» стен.

Я теперь спокойно оставалась дома. Не одна же, а со снегирем! Рассказывала ему истории – и правдашные, и неправдашные. Он слушал, поглядывая то левым, то правым глазом. Иногда вдруг срывался с ветки, делал пару кругов по комнате, потом устраивался поближе к вершине и пел! Наверное, рассказывал что-то в свою очередь…

Прожил он у нас до весны. Привык так, что совсем перестал бояться. Мы садились за стол, и снегирь тотчас шлепался на край, где теперь стояло его блюдечко. «Ну, коллега, – говаривал отец, – надо тебе набраться силенок. Впереди полет. Дело трудное. По себе знаю». И выкладывал на блюдечко крошечные кусочки творога или сыра. Сыр снегирю нравился больше.

Чуть потеплело, родители стали открывать сначала форточку, потом окно, но снегирь упорно не желал покидать елку… Она так и стояла зеленая и почти не осыпалась… Сговорились, догадывалась я.

За окном воробьи уже вовсю горланили и устраивали веселые весенние потасовки, уже почти стаял снег в палисаднике… Мама принесла несколько веточек вербы в пушистых серебристых шариках. По комнате поплыл терпкий, пряный дух…

Из глубины елки степенно вышел наш снегирь, перелетел на раму открытой форточки, посидел минутку, потом расправил крылышки и, не оглядываясь, взмыл в небо.

Отец несколько дней все примерялся вынести елку и отходил, оправдываясь: «Комната без нее совсем опустеет!» А потом поднялась суета-суматоха – отца переводили в новое училище.

Снегирь, как всякие живые существа, встретившиеся на пути, сильно укрепил во мне братское чувство ко всему живому, что растет, шелестит, двигается, поет разными голосами… Помню – с тех лет, где бы ни оказывалась, глаза непременно отыскивали травку ли, птицу ли, бродячую собаку… Наверное, нас просто притягивает друг к другу.

Времени до отъезда в Енакиево было в обрез. Все суетились, я тоже. И почему-то то и дело попадала кому-то под ноги.

«Будешь плохо себя вести, – предупреждает мама, – оставим тут одну». И, чтобы не мешалась, меня укладывают спать. Днем. Просыпаюсь. Тишина. Никого. Выхожу из спальни – чемоданов нет. Дверь из квартиры заперта. Все, понимаю, оставили! Может, смогу догнать и пообещать, что никогда-никогда…

Хватаю табуретку и выбиваю окно. Мы живем на первом этаже. Собираюсь выпрыгнуть и слышу, как соседка кричит: «Люба, Томка у тебя окно разбила!»

Вбегает мать, белая. Через час на поезд, а я, дрянь этакая… «Но вы же меня оставили!» – рыдаю я. «Тебя оставишь!» – кричит мать и бежит искать стекольщика, повелев сидеть на чемодане. Оказалось, его просто поставили за дверь. Но меня она все же оставит спустя несколько лет.

На чемодане сидеть было неудобно. Но надо. Родители меня все-таки с собой взяли.

Первый раз еду на поезде. И все говорят – смотри в окно, запоминай. За окном качаются проплывающие мимо дома, леса, встречные поезда, а внутри качаются полки, качается пол, качаюсь я… Приехали. На вокзальной площади пыль и грязь, на улицах – пыль и грязь, жухлая трава, бурьян вдоль заборов, невысокие беленые мазанки и голубые ставни на окнах, и мама говорит папе: «Вот и твое захудалое Енакиево Сталинской области». Так мне навсегда и запомнилось. Не знаю, какое оно теперь, а тогда даже мне, маленькой, бросилась в глаза унылость городка.

У калитки встречает бабушка – круглая, с торчащими во все стороны тесемками от фартука, от блузки. На голове – стожок седых спутанных волос… Оказывается, не помню ни голоса, ни имени!

Бабушка, не скрывая, не любила невестку. И меня в придачу. Зато вечером пришел младший брат отца Гриша с женой Катей. Оба оказались веселыми и шумно нам радовались. С ними мы и общались.

Вскорости соседка привела мальчика моего возраста – внука Петьку. Мы оба прямо-таки прицепились друг к другу. Как я теперь хорошо понимаю, детям непременно нужна компания. И сразу же принялись бегать по садам, рвать без спросу вишни. «Сейчас побежим в степь!» – сказал Петька однажды.

Он знал все тропинки между усадьбами, все дыры в заборах. Мы беспрепятственно оказывались в чужих садах. Наконец попали в степь. Мне показалась, что жизнь человеческая тут заканчивалась. За густо-зеленой полосой, куда ни глянь – ни деревца, ни кустика – серая земля с серыми островерхими горками на горизонте. Но перед серой необъятностью и нами кто-то набросал замечательно-полосатых зеленых мячей. Тут и там виднелись они среди зеленых больших, как лопухи, листьев.

«Мячи!» – изумилась и обрадовалась я. «Дура, – уверенно сказал Петька. – Арбузов, что ли, не видела! Это же бахча!»

Арбузов я раньше не видела. Это правда.

Петька огляделся – вокруг ни души. «Сейчас наворуем арбузов!» – мечтательно сказал он.

Из-за крайнего дома, звонко цокая по сухой земле копытами, вышла лошадь. Прошла мимо, решительно размахивая хвостом. Подошла к арбузам, понюхала, зачем-то послушала, наклонив ухо к арбузу. Прошла к другому, опять понюхала-послушала и вдруг ударила по арбузу копытом. Арбуз развалился на две части, брызнули в стороны ярко-красные ошметки, и лошадь принялась аккуратно выгрызать середину. Мы с Петькой просто остолбенели. А лошадь, тихонько поржав, видимо от удовольствия, направилась к следующему арбузу… Когда она расколола третий арбуз, Петька рванул к знакомой дыре: «Еще свалят на нас!» Не очень разбирая дороги, оцарапавшись и ожегшись крапивой, очутились в Петькином дворе. «Ну, ладно, – сказал мечтательно Петька, – тогда мы сейчас петуха разломаем!». – «Зачем?». – «А чтоб узнать, что у него внутри». Он исчез и вернулся с большим, ярко раскрашенным петухом. «Полезли на вашу крышу!» Крыша бабушкиного дома низкая с одного края, мы легко взобрались, и Петька принялся ломать петуха. «Держи! Держи! – командовал он, отдавая кусок за куском. И когда от петуха (как я поняла, повзрослев, сделанного из папье-маше) остался только хвост, Петька недовольно хмыкнул – «Ничего!»… И вдруг во весь голос заорал: «Бабушка, а Томка нашего петуха разломала!»