Тамара Николаева - Голоса и Отголоски

Так у меня появился крестный – самый знаменитый в городе врач – Иван Иванович Беклемишев. Это я узнала, конечно, потом, как и… Впрочем, все по порядку.

На другой день бабушка опять собралась в гости. Никто не удивился, бабушка отличалась компанейским, веселым характером, немножко хитроватым, немножко пронырливым. Не зря фамилия у нее была – Жук.

– Ничему не удивляйся, – сказала бабушка. – И со всем соглашайся.

Мы подошли к тому самому красивому храму, куда мне давно хотелось войти. У фигурных каменных колонн нас ждал старик Беклемишев. Он погладил меня по голове. Так ласково меня еще никто не гладил, и я стала заранее согласна со всем, что он скажет.

Внутри храма меня все ошеломило, я разглядывала чудные картинки на стенах. Но тут откуда-то вышел другой старик в длинном расшитом халате, подвел нас с Беклемишевым к большому тазу на высокой ножке, стал говорить какие-то слова, а я повторяла за ним, стараясь попасть слово в слово.

– Надо бы младенцем, – вздохнул старик в халате.

– Видишь ли, батюшка, – оправдывался Беклемишев, – сама вдруг захотела. Ничего, шесть лет тоже еще младенец.

Старик зачерпнул из таза воды и, побормотав что-то надо мной, плеснул воду мне на голову. Я было дернулась, но вспомнила, что надо со всем соглашаться. И согласилась.

Мы вышли из храма, и Беклемишев повел нас в гости.

На этот раз вошли в другую комнату. У одной стены стояла большая кровать, заваленная книжками, игрушками. На кровати лежала девочка моих лет.

– Давай, давай ко мне! Лезь на кровать! – крикнула девочка. – Дед обещал мне подружку.

Так я стала подружкой Ланы. И все ее истории, описанные дальше, ничуть не выдуманные, а списанные в разное время с рассказов самой Ланы, ее сестры Тани и моей бабушки Екатерины Жук. Она, оказывается, давно приятельствовала с Головиными и Беклемишевыми.

Дружба с Ланой оказалась… подарком. Возвращаться в Таганрог не хотелось категорически. Но Лана уверенно сказала:

– Я знаю, ты скоро вернешься. А пока там, в своих степях, пиши разные истории. И я буду писать. Потом сверимся…

Мы вернулись в Таганрог. В школу меня не приняли – к первому сентября мне еще не исполнилось семь лет. Пришлось ждать до следующего сентября. Мама была в отчаянии.

– Опять будет болтаться под ногами! – сказала она в сердцах женщине, принимавшей документы.

– Читать умеет? – спросила та и, получив утвердительный кивок маминой головы, взяла меня за руку и повела в темный угол школьного двора. Там оказалась библиотека, а милая эта женщина ее и возглавляла. Мы вошли в большую комнату, заставленную шкафами с книгами. И мне показалось, что я снова в Ланкиной комнате, стоит повернуться – и я увижу ее широкую кровать…

С этой комнаты и начались мои выдумки-придумки. Я читала, а потом пересказывала библиотекарше, соседскому Борьке, уличным мальчишкам книгу так, как хотелось. И никто мне был не указ. Какие-то мои придумки жили во мне долгие годы, и что-то я все-таки успела Ланке пересказать, прежде чем научилась внятно записывать.

Раз в месяц мама возила меня в библиотеку на трамвае. Из его окон было видно море и широкий пляж. Тихое, спокойное море издали походило на лужу. Разве это море? И я вспоминала «мой край земли»…

Самое дорогое воспоминание – школьная библиотека. Завораживала даже сама дверь – таинственная, железная, без крыльца и навеса. Единственная дверь на торцевой краснокирпичной стене. Это место называлось – тупик. Прохожие появлялись редко, отчего сам тупик с его старыми деревьями казался сказочным царством. Я открывала дверь, наверное, так, как Буратино свою, за нарисованным очагом. Даже было чуть-чуть жутко.

Но зато внутри… полусвет, стеллажи с книгами – сколько их! И ласковый голос, тоже как в сказке: «А… деточка, иди скорее, я тут тебе приготовила…» И макушку мою гладили мягкие, ласковые руки и раскрывали передо мной страницы…

Первая, прочитанная самостоятельно, книга называлась «Волшебник Изумрудного города». Долго помнилась почти наизусть. Особенно картинки. Очень любила пересказывать книжку всем, кто соглашался слушать…

До сих пор особенное удовольствие испытываю, пересказывая друзьям разные интересные истории. Но это так, побочное, что называется, явление. Главное – родилось особое почтение к Книге. И с возрастом все более к книгам документальным, научно-популярным. Ибо жизнь всегда рождает… то, до чего не догадаешься сам!

О школе таганрогской ничего не помню, привыкнуть не успела. Месяца через два служба отца в армии закончилась. И мы уехали в Муром. Наконец навсегда, как сказала мама.

Поселяемся у бабушки Кати. У нас с ней была общая тайна – маленький крестик на ботиночном шнурке. Крестик мы ходили смотреть к моему крестному. Бабушка думала, что мне хочется его видеть. На самом деле ей хотелось в гости. Я же рвалась к Ланке. Дед уже поднял внучку на ноги, и ее тоже пустили в школу. Все события, связанные с Ланой, через много лет получили большой Отголосок. А пока Муром открылся для меня существованием моих родственников. Меня тогда удивило, что двоюродные, троюродные и прочие незнакомые люди – родственники. И что на них нужно надеяться. «Как же!» – сразу отрезвила меня двоюродная сестра Валентина. Ее мать, тетя Соня, объясняла, кто мне и кому я кем-то приходимся. Валентина дослушать не давала, энергично вырывала меня из ее рук – гулять. Так до сих пор и живу необразованной по этой части.

Одна большая-большая комната. При входе, тоже большая, беленая печь. Ее сложил еще мой дедушка. Звали его Корней Миткевич. По рассказам бабушки Кати, дед был отличным печным мастером. Когда-то молодым приехал из Польши в Белоруссию, влюбился в мою бабушку – Катерину Жук – певунью и кокетку. Женился, и начали они колесить по стране. То на Дальний Восток уедут. То на Украину. То в России поживут, то опять на Дальний Восток укатят.

И каждый раз повторялось одно и то же – обживутся, найдут какой-нибудь хор… А потом дед опять срывается с места – новые края повидать. Все нажитое бросают, детей за руки – и айда! Детей трое – старший Андрей – любимец матери, младшие – Люба и Николай росли так, как будто их тут не ждали. Николай, веселый, добрый мой дядька, вырос в художника и музыканта. В семье осталось несколько его картин, написанных маслом, и карандашные рисунки. Каюсь, их я присвоила и припрятала. Теперь ими владеет моя старшая дочь. У нее не пропадет…

Про деда Корнея рассказывать любили все. Видно, колоритная была фигура. Из всех рассказов вырисовывался такой портрет. На новом месте золотые руки деда кладут по всей округе такие ладные печки, что сами топятся. Платили деду хорошо. Они снова обзаводились хозяйством. Дед кладет кирпичи и песни поет. Тут же находятся еще любители попеть. Складывается хор.