Тамара Николаева - Голоса и Отголоски

В детском альбоме есть несколько фотографий дедушки и бабушки. Особенно хороша на них бабушка – в вышитых блузках, в бусах и монистах на шее.

Дед еще отлично резал по дереву. В один из наших приездов вырезал мне деревянную куклу. Расстаться с ней не могла. И когда двоюродная сестренка, моего же малого возраста, бросила куклу в бак с кипятком, кинулась ее спасать. Я этого эпизода не помню, но про него почему-то много рассказывали, а на моей руке после ожога остался след. Мне он очень нравился в детстве – похож на часики…

Когда мы приехали в Муром, деда в живых уже не застали. Висела на стене большая фотография – копна вьющихся волос, улыбающиеся черные глаза и роскошные усы, лихо закрученные на концах стрелками. Как у художника Дали, которого в те времена еще не знала.

Стоял на постаменте сделанный им нарядный дом размером с тумбочку. Ряд окон, входная дверь… Оказалось, что окна не окна, а выдвижные ящики для ложек, ножей и вилок. Открываешь окошко и берешь, что тебе нужно… Мы, дети, а нас трое, – каждый раз вставали в очередь накрывать на стол.

В квартире – большущей комнате – у бабушки свой закуток с кроватью и настоящим, окованным железными полосками, сундуком. Дверной проем в закуток украшен нарядными занавесками. На остальном пространстве комнаты жила семья ее старшего сына, маминого брата: дядя Андрей, его жена Соня, дочь Валя и сын Юрий.

Нас приютили на минутку, пока не снимем жилье. Мы с Валей – одногодки – тут же подружились. Вместе ходили в одну школу, всегда ждали друг друга после уроков. Особенно зимой – так весело было вместе проехаться со свистом на портфелях по длинной-длинной пологой горе – нашей улице Плеханова. Начиналась она первым солидным каменным домом когда-то училища, заканчивалась вторым солидным каменным в три этажа. Жилым домом при декстриновом заводе. Между ними одноэтажные домики в садах. Впрочем, и весь старинный городок Муром в садах, если не считать центра со знаменитой водонапорной башней и несколькими кварталами кирпичных – от двух- до пятиэтажных – домов.

Среди серых частных домиков то тут, то там возвышались церкви. Почти все облупленные, хоть и с крестами. Поблизости от нашего дома, на крутом берегу Оки, был некогда монастырь. Во время моего детства, конечно, заброшенный. В зимней – низенькой церкви что-то складывали. Она почему-то особенно привлекала внимание. Даже на взгляд казалась теплой и уютной в зелени разросшихся ясеней и берез. Рядом возвышалась летняя церковь, с дивными росписями внутри, как видно теперь. В советское время в ней размещалась школа вождения автомобилей. Посреди пустого пространства на возвышении стоял грузовик и ученики газовали на месте, час за часом покрывая росписи черной копотью. Эти две церкви на горе, да завалившиеся старинные памятники и были нашим любимым местом игр.

И в этом доме мне не удалось пожить долго. Быстро закончилась «минутка» нашего житья у бабушки. Отец бегал по городу – искал жилье. И вдруг жизнь просто взорвалась, хотя в доме наступила всеобщая тишина. Все – и бабушка, и тетя Соня с дядей Андреем старались куда-то уйти из дома. Мы, дети, не понимали, что происходит… Мои мама и папа днем лежат на кроватях напротив друг друга. Что уж совсем невероятно… Мама спрашивает – ты останешься со мной, Томка? Мне не очень понятен вопрос, да и о чем тут спрашивать? Конечно, мама! Со страстной верой, что иначе не может быть.

Потом папа спрашивает – ты пойдешь со мной, Томка? Конечно, пойду! С такой же страстной верой.

Я в тревоге и страхе. Что происходит?..

Не помню, как долго это тянулось. Чем жила между этими двумя вопросами – тоже не помню. Но кончается все тем, что исчезает мама. Папа собирает наши одежки, и мы, держась за руки, уходим неизвестно куда. Как оказалось – папа снял комнату у бабы Груши, в другом конце города. Баба мне сразу понравилась, особенно ее имя – Груша. Она и была похожа на грушу.

Целый год мы с отцом жили дружно-предружно. Он меня встречал вечером из школы, жарил самые вкусные в мире «коклеты», и мы читали всякие замечательные книжки. В своем шахтерском, невеселом и бедном, городке Енакиево он, похоже, читал мало и теперь вместе со мною переживал приключения, путешествия и ребячьи истории с тем же воодушевлением, что и я. Потому читаю старательно, «с выражением». Даже хорошо, что тогда не было телевидения! Иначе мы никогда бы не узнали друг друга так близко.

Папа умел не только готовить, штопать мои чулки, но и мастерить мебель и рассказывать про полеты. Он ведь был не просто летчиком, а больше – штурманом. Тем, кто прокладывает путь…

В том возрасте уже чутьем понимала, где совсем правда, а где словно красками раскрашено. Очень у него получалась веселая война на Халхин-Голе. А уж рассказы про дальневосточную тайгу!.. И мама, когда-то то в Енакиево, то в Таганроге, вспоминала тамошние лесные красоты, которых теперь у нее не было.

Не помню, читали ли мы с отцом «Два капитана» Каверина. Но для меня он, всю оставшуюся без него жизнь, был где-то рядом с ними: воевал, был ранен, самолет едва дотянул до аэродрома… «Ты мне верь, пацанка», – говорил он, рассказывая свои истории. И как еще верила!

Первое время я даже не спрашивала, где мама. Но все время тревожилась – все ли у мамы в порядке… Вспоминался почему-то мальчик Боренька и его зеленый холмик, хотя в доме о нем никогда не говорили. Вот появится мама… и вглядывалась во всех похожих теть. Удивляло – как же мама не приходит, чтобы спросить, все ли у нас хорошо…

Вскоре нашлись добрые люди, которые объяснили, что мама живет с другим дядей и мы ей вовсе не нужны. Я замкнулась. Больше никогда не говорила о маме.

Пришло лето, переезд на новую съемную квартиру и бесшабашное уличное житье. Когда пришла, куда ушла, что ела? – никому нет дела. Свобода! Квартирная хозяйка отлавливала меня и впихивала суп. Да еще и купала прямо во дворе в детском цинковом корыте. В свои восемь лет я еще в нем помещалась.

Помню, как-то поздно вечером она сказала отцу: «Георгий Михалыч, девка-то совсем одичала!» А отец засмеялся: «Ничего. Я нашел на нее управу – завтра приведу новую мать!» Ну, может не совсем такими словами ответил, но смысл был таков. И хозяйка – мудрая, видно, женщина, заплакала: «Отдали бы лучше мне девку-то!» Не заплачь она, наверное, и не запал бы в мои мысли этот разговор так трагически.

Действительно, вскоре появилась Она. Не помню, как мы общались с ней дома, не помню, разговаривала ли она со мной о чем-то. Наверное, разговаривала. Отец стал требовать, чтобы звала ее – мама. Как – мама?! Ну, нет, пусть уж лучше не будет никакой…

Она стала официальной женой отца, но мне почему-то отец ничего не объяснил. Другие дети моего возраста уже прекрасно разбирались в семейных коллизиях, знали, кто кому кем приходится. А я жила словно в вакууме, в тайном молчании, и даже двоюродная сестра Валя, с которой мы виделись в школе каждый день, никогда не говорила о моей маме.