Михаил Грачев - В батальоне правительственной связи. Воспоминания семнадцатилетнего солдата. 1943—1945

Здесь же располагается такой крайне необходимый в это время орган, как районный отдел Народного комиссариата внутренних дел – НКВД. А с 3 февраля 1941 года – и районный отдел Наркомата государственной безопасности – НКГБ. Все под контролем! Не забалуешь! А забалуешь, так очень быстро пожалеешь об этом. И будешь жалеть всю оставшуюся жизнь и плакать горькими слезами.

А больше всего раньше село украшали, как рассказывала мне моя мать, три величественных, красивых строения из кирпича, украшенные колоннами, оштукатуренные и расписанные образами святых. Колокольни вздымались высоко в небо, прося Господа Бога о ниспослании нам, грешникам, временно живущим на земле, вечного прощения. Все кануло в Лету, все осталось в прошлом.

Понятно, что службы в них сейчас никакой нет. Церковь – опиум для народа! Полный обман населения и отвлечение его от главной задачи на сегодня – построения общества справедливости, равноправия и счастья во все времена. Батюшек только немного жалко. Кого расстреляли, кого разогнали…

Церкви эти стоят теперь обшарпанные, с облупившейся краской и без крестов, а одна из них, на речке Глушице, наполовину разобрана на кирпичи для нужд местного населения, а в оставшейся части устроен склад и конюшня. Теперь они своим внешним видом полностью совпадают с убогостью жилищ местных жителей.

Дороги на улицах раскисшие, с колеями от проезжающих по ним телег с деревянными колесами и набитыми на них металлическими обручами. И повсюду тоже грязища. Куры, утки и гуси возле домов, покосившиеся заборы и большие, теплые, мутные и глубокие лужи кругом! Видно, недавно прошел хороший дождь. Само небо хмурое и неприветливое, пасмурно. В общем, картина совсем не приглядная и не веселая.

В Судайском районном военкомате – в боковой пристройке здания старой церкви – и вокруг стояло, бродило и сидело много трезвых и нетрезвых людей. Плакали женщины и дети, бодрились мужики, будущие солдаты. Стояло полтора десятка машин-полуторок, мобилизованных из соседних колхозов. На примыкающем к церкви кладбище, прямо на могилках, сидело много моих земляков и их родственников. Выпивали, обнимались, плакали, провожали своих отцов, мужей и сыновей на фронт.

Посидели и мы на чужой могилке. Мать с отцом выпили чекушку водки, вторую мать вручила отцу в дорогу. Прощались, обнимались, обещали часто писать друг другу. Но настроение у всех было подавленное. Команда: «По машинам!» Отец махнул из кузова на прощанье рукой и уехал в неизвестность. А мы с матерью знакомой дальней лесной дорогой пошли домой.

На этом мое детство закончилось, в пятнадцать неполных лет остался я старшим мужчиной в доме, главой семьи.

Летом 1941 года наш рабочий поселок Сивеж закрыли. Все взрослое мужское население ушло на фронт. Остались женщины и дети, валить лес было некому. Мы с братом сколотили плот из бревен и сплавили всю семью вниз по реке Кисть в поселок Ворваж. Там работал лесной участок леспромхоза. Мать устроилась рабочей по обработке древесины на берегу. С утра и до вечера она махала топором, обрубала сучья спиленных в лесу деревьев. Очень тяжелый труд, работали зимой и летом на улице. Постоянно горели большие костры, в которых сжигался обрубленный лапник, заодно согревая стучавших топорами рабочих.

Поселились мы опять в бараке, всей гурьбой в одной небольшой комнате. В комнате же стояла кирпичная печь с плитой, которые отапливались дровами. Над ней же сушилась промокшая насквозь брезентовая спецовка матери и ее обувь. На ней же готовили нехитрое варево. А мокрый топор сушился отдельно в углу.

Благо в лесу жили, дров хватало. Общественная баня в поселке присутствовала, по субботам я с удовольствием вел братьев мыться. А вот туалет стоял поодаль от барака, на улице, приходилось бегать туда зимой и летом. Шел мне тогда уже пятнадцатый год, во время войны вполне зрелый возраст.

Наш леспромхоз поставлял на фронт и для народного хозяйства круглый лес – сырье для изготовления фанеры, шпал, спичек, крепежа для горной промышленности, лыж, саней, деревянных ручек для топоров и лопат. Вся Москва отапливалась дровами нашей области. Газогенераторные двигатели машин и тракторов тоже работали на наших березовых чурках. На лесозаготовки проводилась даже мобилизация, приезжали работать колхозники и горожане.

Лес вывозили на лошадях, деревья валили ручными двуручными пилами и топорами. Работа была очень тяжелой, зимой работали по пояс в снегу. В весеннюю распутицу в лесу волокуши и лошади тонули в болотах. Существовал план заготовки древесины, его надо было обязательно выполнять. Дело было подсудное, в лагерях, в местах не столь отдаленных, всегда требовались бесплатные рабочие руки. Попасть туда никто не хотел. Жили по жестким законам военного времени. Всё для фронта, всё для победы. Работали все – и стар и млад, стране нужно было много леса и изделий из него.

К моей большой радости, меня взяли работать подручным кузнеца. Я частенько до этого заходил в кузницу посмотреть, как он работает. Надо сказать, что работа эта мне очень нравилась. Приятно было слышать, как вздыхает кузнечный горн. Видеть, как летят искры из-под молота и из раскаленной заготовки получается красивая и нужная вещь. Кузнец был очень нужным и уважаемым человеком в деревне. Сварки тогда не было совсем, поэтому ремонт всей колхозной и домашней утвари лежал на его плечах. Все подковы для лошадей были изготовлены им же, лошадей ковал тоже он. Работал я с удовольствием и со временем мог полностью подменить своего учителя.

«Миша, как это у тебя так получается? Из какой-то железяки такая нужная вещь?» Объяснить это я и сам не мог. Получалось, да и все. Как-то само собой все получалось.

Однажды в кузницу приехал подковать лошадь председатель колхоза из деревни Головино Турдиевского сельского совета. Лошадь ему я подковал быстро и качественно. Моя работа ему понравилась, и стал он звать меня кузнецом в свой колхоз. По трудовому договору. Предложение мне пришлось по душе, посоветовался с матерью и согласился. Правлением колхоза определили мне сорок трудодней за месяц и поселили к хозяйке – пожилой женщине, в ее большой деревенский дом. За это колхоз выделял ей десять трудодней в месяц и еще выдавал зерно. Завтраки, обеды и ужины готовила тоже она. Так что я всегда был накормлен. А это главное – на голодный желудок работается плохо, все мысли сводятся к одному: как бы поесть. С работой я вполне справлялся, председатель колхоза был доволен, и моя семья не голодала. Все было бы хорошо, если бы не шла война.

Оставшимся работать в колхозе приходилось очень тяжело. Существовала минимальная норма выработки на одного колхозника, трудодни. В 1940 году она составляла двести девяносто четыре трудодня, а в начале войны увеличилась до четырехсот. Были повышены нормы сдачи сельхозпродукции государству, вдвое увеличен сельхозналог. В то же время работать было некому, все мужское население было в армии.