Виктор Сенча - Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

© Сенча В.Н., 2020

© ООО «Издательство Родина», 2020

…17 августа 1941 года к камской пристани маленькой, пыльной Елабуги причалил пароход. Едва приняли швартовы, сквозь едкий чёрный дым потянулись пассажиры.

Они сошли на берег среди последних. Никто не встречал в этой захудалой татарской глубинке женщину средних лет и бредущего рядом с ней юношу, почти мальчика, согнувшегося под тяжестью чемоданов. Эти двое прибыли сюда из военной Москвы. Женщину с измождённым лицом и припорошенными сединой волосами звали Мариной Ивановной, юношу – Георгием. Мать и сын, Марина Цветаева и Георгий Эфрон. Дочь и внук известного общественного деятеля канувшей в Лету империи Ивана Владимировича Цветаева.

Перед отъездом из столицы проводить их в дальнюю дорогу на речной вокзал в Химках пришёл «собрат по перу» Борис Пастернак. Зная, что придётся перевязывать вещи, он привёз Марине добротную длинную верёвку.

– А она крепкая? – спросила Марина Ивановна.

– Крепкая, крепкая – повеситься можно… – пошутил Пастернак.

Через две недели после приезда в Елабугу Марина Ивановна от отчаяния шагнёт в неизвестное.

Не без помощи той злополучной верёвки…

Елабуга, 2012 г.

Это во времена Цветаевой Елабуга была, по сути, деревней. В наши дни – вполне развитой город: с зелёными скверами, современными многоэтажками, хорошими магазинами и прочими бутиками-салонами и фитнес-центрами. Приедь Марина Ивановна в нынешнюю Елабугу, она бы удивилась; по крайней мере, ей было бы намного легче пережить тот ужасный обман, устроенный эмигрантке Страной Советов. Обман, ставший злым фатумом не только для неё самой, но и для всей цветаевской семьи.

Когда-то в этих местах творил великий Шишкин. Все эти дубовые рощи, журчащие ручьи и даже сосновый бор с тремя медвежатами – всё написано здесь, в елабужских предместьях. Отсюда же родом кавалерист-девица Надежда Дурова, прославившаяся в Отечественную войну 1812 года. Красивый бюст героине в местном скверике – полное тому подтверждение.

Цветаева прожила в Елабуге, удивившей своей провинциальной захудалостью, каких-то десять дней. Да и то сказать – прожила: металась, уезжала в Чистополь и вновь, не находя покоя, возвращалась в поисках выхода из западни. Да, было тяжело и в Праге, и в Париже; во Вшенорах приходилось переезжать из одного угла в другой; но выживать голодая, под пристальным взглядом энкавэдэшника, выживать умирая – приходилось впервые. Сломали. Как миллионы человеческих судеб, загубленных ненасытным Молохом. За каждой судьбой – чья-то безымянная жизнь, сгоревшая безвозвратно.

Как и те, остальные, ушла и она, едва не став безымянной. Почти неслышно – тихо и молча. Быть позабытой не позволил Талант. Большой Поэт живёт даже после смерти. Зачастую его слава после ухода туда лишь расцветает. Будто нельзя было добрые слова говорить Поэту при жизни. В последние месяцы жизни Марину топтали. Не все, конечно, и не всегда. Но большинство и чаще. Выдержала бы и голод, и нищету, и скудость общения. Но вот обид не терпела – того циничного унижения, направленного на то, чтоб растоптать. Беспомощной Марина не была никогда, вспоминала дочь Ариадна, но всегда – беззащитной. И она нашла собственный выход.

Сегодня в Елабугу приезжают за тем малым, что там осталось от Цветаевой: очутиться в последней точке её земного бытия. Как мне рассказывали, впечатление не из лёгких. И всё же однажды я собрался и поехал. Вот дом, не раз виденный мною на фото и видео интернет-сайтов. А вот и двор. Правда, не тот, вернее, не такой, каким его видела Марина. Сегодняшний – просторный и без единой поленницы – для экскурсантов. Проходим в горницу, осматриваем комнату за перегородкой, где предстояло ютиться матери и сыну. Вот и парижский кожаный саквояж, которому предопределено остаться здесь навечно.

И лишь выходя из горницы, начинаешь вспоминать о сенцах, в которых где-то наверху, на какой-то поперечине… тот самый гвоздь. Глаза быстро шарят по потолку, упираются в балку и… ничего не находят. Взгляд сползает ниже и ниже, пока не находит траурную рамку с чугунной чёрной розой внутри. Всё было именно здесь, в этих сенцах, слева от входа. А вот на балке – ничего. Ни гвоздя, ни крюка. И спросить об этом у местных как-то неловко. Разве что услышать между слов экскурсовода нужные слова: хозяин был кузнецом… чугунного гвоздя никогда не было… пришёлся прибитый гвоздь, который потом заколотили… Вот так. Пуста сегодня балка в Елабужском доме-музее. Кто знает, будь она пуста в том сорок первом, и не было бы ни музея, ни толпы любопытных. Зато наверняка бы появились новые стихи – её, цветаевские. Написанные с надрывом, с грустью и болью.

Выйдя во двор, хочется глубоко вздохнуть, постаравшись тут же забыть мрачный простенок с чугунной траурной розой. А дальше путь на старое местное кладбище, откуда как на ладони вид на Елабугу.

Её могила с самого края. Когда-то всеми забытая и потерянная, теперь ухоженная, с гранитным надгробием. Удобная скамеечка, сосны и, конечно, рябина. Это место в бытность свою здесь утвердила Маринина сестра, Анастасия Ивановна. Всё остальное, сказала она, одни лишь разговоры. Только, шепчутся люди, могила не здесь. Где-то рядом, вне могильной ограды.

Вот и всё. До свидания, Елабуга. Город Шишкина, Дуровой и поэтессы Цветаевой. Когда-то Джон Рид написал свои «Десять дней, которые потрясли мир». Сказать, что десять дней, которые Марина Цветаева провела в этом городке, сделали его знаменитым, было бы неправильно. Вернее было бы сказать, Елабуга – город, ставший последней цветаевской обителью.

Хорошо, что в том доме не оказалось никакого гвоздя; хорошо, что могила Цветаевой сегодня с такой любовью обихожена. А что, если бы вдруг потеряли навечно, как могилу Моцарта?! Не потеряли бы! Потому что любим. Стихи, песни на эти самые стихи, да и всё, связанное с Мариной Ивановной. Выходит, для нас она никогда и не умирала. По крайней мере, так хочется думать.