Игорь Матрёнин - Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

А рядом, в почётном отдалении, восседал вожак – длинноволосый и фигуристый парнишка с гитарой, и очень ловко, ведя одновременно мелодию и цепочку аккордов, шпарил на покоцанной шестиструнке. Никогда в жизни я не решился бы подойти к такой реально опасной компашке, но когда он заиграл волшебную и весьма непростую, с тучей аккордов «В летнем парке зима» суперпопулярной «Машины Времени», я и сам не заметил, как оказался рядом с ним, осторожно присев на жёсткую детсадовскую жёрдочку. «Извините, а как вы вот подбираете такую сложную вещь – аккорды где-то берёте или как?». «Главарь», которому было явно лестно и «на вы», и интерес к бесспорному таланту, с лёгкой снисходительностью, но и с покровительственной теплотой ответствовал: «Да я это… По слуху всё… Я даже х…й знает, как это делаю, само как-то подбирается, слушаю песню и всё, пошло-поехало!». Попыхивая терпкой сигареткой, он терпеливо показал мне все аккорды, дотошно поправляя аппликатуру пальцев, приговаривая: «Да не, б…я, не сюда! Ага, да, вот так, учись, пацан, и всё у тя получицца, не ссы…».

Вы знаете, наверное, это чушь, но я так благодарен этому, без всякого сомнения, опасному чуваку, который сто лет назад показал мне, куда нужно двигаться, а главное, что есть настоящий природный талант. С той поры я и научился видеть этот самый, не наработанный, а прирождённый дар и уважать его.

А после «академического урока» «главный» профессионально оглядел заблёванное пространство и авторитетно определил: «Всё ясно, водку жрали, белым рвёт, если б «бормотэ́», полегче бы всё прошло… Ты это, пацан, заходи почаще, тебя тут никто тронет, б…я буду, отвечаю!». «Дружественно» огрев меня по спине своей тяжёлой ручищей, он скомандовал отбой, и вся ослабшая кодла потянулась к несущей прохладу реке. Вид этого похмельного «каравана» был довольно комичным, а шествие, разумеется, замыкал «атаман», обнимая двух самых красивых и длинноногих девчонок.

Ну а я остался ещё немного побродить, вдыхая волнующий запах ночи, и помечтать, как тоже научусь так ловко жарить на «шестиструнной», и так же смело обнимать самых неприступных красоток! И обязательно сразу двух!

Воспоминания или, если выразиться ещё пострашнее, мемуары, такая пошлая штука по своей сути, совсем не «рокенрольная», и уж вовсе никакой не популярный жанр. Но что-то ведь заставляет меня заглядывать через собственное плечо и всматриваться туда, вдаль, где зыбкое прошлое бередит ностальгией моё глупое сердце…

Вы когда-нибудь замечали, что наши воспоминания, они как тот зыбкий сон, который вроде бы только что был, словно на ладони, весь в своей мистической красе, с деталями, закоулками, превращениями, запахами и страстями? И только лишь стоит замешкаться, разжать кулак памяти, и всё это благолепие срывается рыбой-везунчиком с крючка. Всё, что вот только-только помнил, будто битловский «Abbey Road» наизусть, начинает стремительно убегать, ускоряясь с каждым мгновеньем, словно отходящий поезд. Вот, ты ещё что-то держишь смутным образом в полусонной голове, и, сейчас, сейчас, всё это чудо восстановится по оставшимся крохам… Но вагоны бегут и бегут всё скорее, и лишь хвост состава чуть виден вдали – всё, не успел, забыл напрочь, никогда не вспомнить, не ощутить, не пережить…

А вот поэтому-то хитрый сказочник Игорян и делает свои нудные заметочки в толстых книжечках и утомительно набалтывает всё, что вспомнилось ему или вам, мои родные, в самый неподходящий момент – во время шумной пирушки, жарких объятий и крепкого молодецкого сна.

Перебираю, как разноцветные кубики, диктофонные заметки, их много, очень много… Это магическое занятие так приятно, ведь я ещё о многом могу поболтать с вами, безумные мои друзья и подружки! Перемешиваю их в кулаке, словно игральные кости, и неожиданно выбрасываю наудачу – что-то выпадет теперь?

Выпало, как всегда, интересненькое… «Восточноазиатскую» байку я вспомнил, катаясь до городу Саранску, а может и по дороге обратно. Точно, ехали бессонной ночью в Москву! Рядом с живописными туалетами возлежал суровый, как боевой прапорщик, мужичок, огромными ножищами в коридор. Его, «пардоньте», носки издавали такие неромантические флюиды, что от них шарахались даже те, что пили четвёртые или пятые вагонные сутки. Потом, правда, он сам или кто-то из страждущих накрыл токсичные носочки одеялом и простынёй, и стало легче. Возможно, это маленькое испытание и произвело очередной щелчок в замке от магической коробки с воспоминаниями.

Когда я был тощим, забитым пареньком, как же я мечтал быть похожим внешне на какого-нибудь лихого дядьку, ну например, на самого Джона Леннона или, скажем, на артиста Николая Ерёменко, особливо в роли моряка и каратиста Сергея из «Пиратов двадцатого века»! Сейчас-то я вполне удовлетворён своей подпухшей глумливой физиономией, но зато и вполне индивидуальным, «выразительным» образом.

А вот мой любимый папка всегда был очень похож на актёра Чарльза Бронсона. Такой же слегка восточный прищур хитроватых глаз, проседь бывалого волка в тёмных волосах, характерная насмешка губ, и главное, общая энергетическая подача – ну просто «в ноль» тот самый легендарный герой боевиков, мужественный мститель за обиженных и обездоленных, одиночка, и в то же время, верный, трогательный друг, товарищ и брат. Отец мой изрядно поколесил по свету и знал цену этому дешёвому миру, отсюда и жила эта «бронсоновская» ирония в лукавом глазу.

Года полтора он с честью оттрубил в качестве «братской помощи советскому Вьетнаму». Эти маленькие странные люди, по его рассказам, умели делать хорошо лишь только одно – воевать. Изнурительное противостояние сытой и самодовольной Америке заставило их забыть о мирном труде навсегда. Поэтому и появились они – простодушные русские, которые «за ради насолить проклятым «штатишкам» готовы были, истекая потом, вкалывать за гроши вместо беспомощных в «светских работах» вьетнамцев. Местные жители постоянно выпрашивали, словно стая родных социалистических цыган, еду и вещи, настырно покрикивая: «Николяй, Николяй, цасы, лубаха!». Ну, в смысле, часы и рубаха, на местном диалекте. В этих героических условиях, подыхая от влажной жары и экзотического рациона, отец от души и отбатрачил там, в гостях у «маленького, но гордого народца» этих долгих полтора года.

Я еле вспомнил его тогда по приезде, а мой младший братишка Женька, так и вовсе ещё долго соображал, что это за загорелый дядька пытается баловать его подарками. Когда отец наконец-то вернулся с этой восточной каторги в Союз, мы, очень волнуясь, встречали его с милой моей мамочкой в Москве. Там я и посетил первый раз настоящий ресторан – «Ханой», где мы ели, кажется, что-то ужасно невкусное, а официанты пытались быть высокомерными, будто те ещё космонавты. Помнится, невозмутимый мой папка очень быстро сбил с них халдейскую спесь, и они шустро забегали без этих своих «это, знаете ли, своеобразного посола», чем я был (даже ещё сопливой салагою) весьма удовлетворён.