Игорь Матрёнин - Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки

Как и настоящим «бойцам» нам полагались классические «увольнения в город». На побывку отправлялись целой шумной кодлой, буйным поведением напоминая бурсаков из фильма «Вий», которых Владыка отправил на каникулы на вольные хлеба. У сердобольных киоскёрш выпрашивалось всё, что можно было выклянчить – пирожные, пиво, семечки. Кое-кто, из наиболее шустрых, умудрялись даже назначить свидания «барышням из киосков», ну тем, естественно, что помоложе.

Голодные, сердешные «солдатики» вызывают и до сей поры у женщин в провинции трогательную жалость и желание хоть как-то пригреть бедняжку-рядового. «Бедняжки» пользовались дамской сентиментальностью совершенно беззастенчиво, и с набитыми снедью карманами мы двигались дальше, обследуя занятные магазинчики, которых уже и не встретишь в больших городах. Вскладчину были прикуплены только самые необходимые вещи, без которых никакого досуга и не могло быть там, в жестокой неволе – это была водка и пионерский барабан, беспрестанно колотя по которому, мы и вернулись «к месту дальнейшего прохождения службы».

Там, на площадке для курения, трёпа и отдыха «старослужащих» в барабан для пущих акустических свойств было набита затейливая смесь из старых гимнастёрок и отслуживших портянок. Тут же спонтанно был организован академический оркестр из пары гитар и импровизированной ударной установки. Незамедлительно были громко и с надрывом исполнены хиты Чайфа про «Ой-ёй!» и «нетленки» Наутилуса о прощании с несбыточной Америкой.

И только я освоился с необычной перкуссионной группой, как чья-то сильная рука доверительно легла мне на плечо. Я вздрогнул от неожиданности и замер, ожидая наряда вне очереди за недостойное будущего советского офицера стиляжье поведение.

Позади меня объявился самый тихий и незаметный офицер нашей крохотной части. Он со значением посмотрел в мои испуганные глаза и проникновенно спросил: «Ты – барабанщик?». Считать себя таковым было бы неслыханным комплиментом моему простецкому трямканью, поэтому я честно сознался, что нет. Тогда он таинственно произнёс: «А ну, пошли со мной!». И театральным взмахом руки пригласил всю нашу «джазовую» ватагу следовать за собой.

И представьте себе, у этого по-хорошему чокнутого офицера была своя секретная комната, в которой стояла сияющая, словно весеннее Солнце, полностью экипированная и собранная новёхонькая барабанная установка! Какое счастье, что ненормальные «наши» люди есть и будут всегда и везде, даже на абсурдной этой службе, и как же от этого хочется петь, плясать и ЖИТЬ!

Дав нам неумело погреметь железом, он ловко взобрался за барабаны и сам лихо заиграл очень чёткие и смачные синкопы, заражая нас восторгом и восхищением. Это был его тайный, маленький мир, куда он мог спрятаться от неизбежного маразма службы, изводящего одиночества и этого крошечного пятачка земли, с которого он, быть может, и не соскочит уже никогда. Его лицо светилось счастьем – наконец-то было с кем поделиться и излить мятежную душу поэта!

Только для одного этого чудесного открытия я готов был отслужить хоть ещё и не один безумный месяц на этих дурацких, но таких «героических», да чего там, просто «краснознамённых сборах»!

Хотел было написать пространное эссе о путешествии на «картошку», но вспомнилась только какая-то совершеннейшая глупость и «крупной эпической работы» не получилось…

Жили мы, кажется, в «Доме колхозника» – занюханном и снаружи и внутри заведении «камерного типа» с кроватками, типа «любовь со скрипом». На полу всегда хрустели песок, земля и окурки, в пространной комнате с нами жила крыса, которая постоянно хрумкала нашим печеньем, куда бы мы его в отчаянии не запрятали. Даже запертый ящик стола не был для неё препятствием – наутро пакет был привычно пуст! И как она туда забиралась?!

Когда я написал «мы», я имел ввиду мужескую часть нашей благородной экспедиции – наши робкие и не очень девчонки расселились по вредным и сугубо корыстным бабулькам. А в благородные своды защищаемого государством исторического памятника «Дома колхозника» заселились исключительно я, мой верный собутыльник Макс Лоскутов и два крепких деревенских паренька Лёлик и Паня.

Симпатии этих суровых ребят, прибывших на практику из другой, альтернативной деревни, разделились сразу. Мрачноватому Пане приглянулся брутальный Макс, и они общались как-то душевней. Ну а раздолбай и весельчак Игорян сразу нашел общий язык с Лёликом – знатным хохотуном и любителем травить байки.

Ещё до отъезда нас заботливо предупредили о предстоящем знакомстве с местными фирменными котлетами, которые могут шокировать утончённый городской вкус. В первый же заход в столовку Лёлик выдал почти «петросяновскую репризу»: «О, котлетки! Знать, свинья подохла!». Крупногабаритный повар, он же и раздатчик был настолько смущён и обижен такой несправедливостью, что смог только лишь нечленораздельным интонированием выразить недовольство этим чудовищным поклёпом.

И действительно, на вид «котлеточки» смотрелись весьма невзрачными субстанциями и аппетита ну никак не разжигали в вечно голодном студенческом сердце. Но при осторожной попытке употребления они оказались вполне себе съедобными, а вот подвох-то заключался вовсе не в этом, а в том, что подавалось это простое, но крайне питательное блюдо практически каждый денёк и через неделю осточертело так, что заходить в местный общепит совсем расхотелось.

Поздними, полными сладкой жути, вечерами, нашим разнопёрым квартетом мы устраивали захватывающие чтения страшилок стереотипного «пионерлагерного» содержания. Особенно сильно и как-то трогательно по-детски пугался Лёлик, и умоляюще просил прекратить нестерпимую пытку ужастиками убогого содержания. В отместку он тоже простодушно попытался запугать нас, состряпав собственный самопальный «хоррор», предлагая такую сугубо мистическую ситуацию: «Представь, что к тебе бабушка умершая явилась, такая вся в похорональном…». Естественно, что затейливое «в похорональном» развеяло в пух и прах наивную попытку устрашить циничную аудиторию, что моментально разразилась разудалым гоготом.

Разумеется, не мог не запомниться и маленький субтильный препод с хитреньким лицом и причёской молодого Хазанова, который зачем-то начал со мной доверительно беседовать, обильно используя нецензурные завихрении, что крайне дико ему не шло. Ну, дескать, мы тут все мужики, на тяжких трудах, словом, грубое гусарское братство! Когда он наконец-то почувствовал моё демонстративное неиспользование «свойских и молодцеватых матюгов», то крайне смутился, и процент бравых грубостей снизился вполовину.