Раф Гази - Я помню это было в детстве

То, что никаких эротических чувств в четырехлетнем возрасте у человека быть не может, доказывает еще такой факт. Мы с Шавкатом и одной соседской девочкой – не знаю, кто уж был тут зачинщиком – играли в увлекательнейшую, как нам казалось, игру. За домом в укромном углу нашего сада росли громадные лопухи, и мы туда прятались втроем от взрослых, понимая, что занимаемся не совсем приличным делом. Мы поочередно с Шавкатом общупывали девочку (по ее полному благодушному согласию, разумеется). Что я тогда испытывал? Ничего. Не помню, никаких ощущений. Одно любопытство и сознание того, что мальчики и девочки, оказывается, устроены по-разному.

Во время очередного сеанса – а, может, это и было-то всего один раз – за оградой забора промелькнула тень какого-то мужчины. Мы подняли головы и обмерли: это ее отец возвращался с работы. К счастью, он прошел мимо, ничего не заметив.

Не знаю, как для Шавката, но для меня внезапное появление за оградой забора тени мужчины было сильным потрясением. Откуда-то пришла догадка: чужую женщину, пусть даже девочку, трогать нельзя – это может не понравиться другому мужчине, например, ее отцу.

Из всех обитателей дома в поселке Северном я наиболее отчетливо помню деда Заки, потому что, наверное, больше всего проводил время именно с ним. Он занимался пчелами, и от него всегда исходил приятный медовый запах. Дед угощал меня сотовым медом, и я долго жевал его, пока во рту не пропадала сладость. Если дом в Ягодном был пропитан бабушкиным духом, то в Северном – дедушкиным.

Мои родители были в ссоре со стариками, и дом был разделен на две половины. Теперь по рассказам двух моих уже умерших теть – Лины-апа и Алсу-апа – я представляю, в чем была причина размолвки. Но тогда это меня абсолютно не занимало. Родители, уходя утром на работу, оставляли мне еду, и отец наказывал: "Не ходи в комнату бабая!" Я согласно кивал головой или отмалчивался. Однако, как только за воротами скрывались фигуры моих родителей, я тут же бежал к деду.

Мне с ним было интересно. Он рассказывал сказки, зимой мастерил самодельные лыжи. А еще он знал уйму всяких присказок и прибауток, и разговаривал совсем не так, как мои родители. Например, у него было любимое словечко: "Пчакка да керакми!" Когда бабушка о чем-то ему выговаривала, он небрежно отмахивался: "Пчакка да керакми!" Трудно перевести это выражение на русский язык, еще надо видеть, с каким выражением произносил его дед. Но означало оно, как я тогда понимал, примерно следующее: "Что ты пристаешь ко мне со всякими пустяками, это такая мелочь, что вообще ни на что не годится!" Мне всегда нравилась в людях этакая мужская удаль, вольный казацко-татарский дух, пренебрежительное отношение к мелким неприятностям жизни.

Когда мы с дедом шли на конечную остановку автобуса №9 (недалеко от нашего дома обрывался городской маршрут), люди, завидев его стоящим на остановке, бежали со всех ног. Они боялись, что не успеют, и автобус уедет без них. Особенно смешны были неуклюжие тетки со своими громоздкими баулами. Мне нравилось идти с отцом неторопливой походкой и снисходительно поглядывать на обгоняющих нас суетливых пассажиров. "И куда спешат? Все равно автобус без нас не уедет. А уедет – не велика беда, придет другой", – с чувством легкого превосходства и мужской не суетливости думал я.

Такое философское отношение к жизни особенно было присуще деду. Разор семейного гнезда после Октябрьской революции; 1937 год, когда по ложному доносу дед оказался в тюрьме; война и другие тяжкие испытания, выпавшие на долю его поколения, видимо, научили людей не придавать значения мелочам и относиться ко всему происходящему со спокойствием и невозмутимостью каменного Будды.

Несмотря на малый возраст, я уже знал, что была страшная война с фашистами, и дед на ней воевал. Так же, как и другой дед, муж бабушки Раузы. Но тот погиб под Смоленском, а этот остался жив. Однажды я спросил у деда Заки: "Как тебе удалось спастись?" В ответ я надеялся услышать героическое повествование о том, как храбро и умело сражался он с фашистами, и всегда успевал выстреливать первым и только потому остался жив… У меня даже в голове сложился целый рассказ об этом, и я ждал от деда наполнения его подробностями и деталями.

Дедушка, однако, хитро усмехнулся в бороду: "Когда немцы пришли, я спрятался от них в сарай". Такой ответ поверг меня в недоумение. Дед абсолютно переставал быть похожим на героя, которого я себе выдумал. Я совершенно запутался, похоже, дед нарочно меня дразнил.

А, может, он хотел сказать о другом: чтобы сохранить свою жизнь, совсем необязательно отнимать ее у другого?

Многие люди думают, что они сами определяют свою судьбу. На самом деле, все, что с нами происходит сегодня и произойдет завтра, послезавтра, через год, через десять лет, в общем, вся наша жизнь уже давно и не нами аккуратно уложена на ступеньках уходящего ввысь эскалатора. Нам кажется, что мы сами поднимаемся по лестнице вверх, но мы не поднимаемся, мы, вообще не двигаемся, двигаться может только эскалатор. Это не мы идем, а опускается очередная ступенька, и нам остается только наклониться и поднять то, что на этот раз уготовила судьба: какую-нибудь пакость или сундук, набитый золотом. Поэтому переживать и волноваться из-за того, что там ждет впереди – совершенно бесполезное занятие, все равно не уйти ни от плохого, ни от хорошего…

На следующей ступеньке моего эскалатора был Узбекистан, куда мы переехали в 1962 году. К этому роковому шагу, как я узнал позже, став взрослым, подвиг моих горячих нетерпеливых родителей разросшийся до невероятных размеров скандал со стариками. Молодые думали, что правы – они, старики были убеждены в своей правоте, но какая-то Высшая сила опять все расставила по своим местам. Правда, на это потребовалось ни много, ни мало, а 30 лет. СССР рухнул, и к концу жизни, начисто утеряв свою непримиримую горячность и так никому ничего не доказав, родители вернулись на пепелище, чтобы стать на своей исторической родине изгоями. Все правильно: за все нужно платить. Но почему по такой высокой таксе?..

Жизнь моя после приезда в Узбекистан круто поменялась. Мы снимали небольшой саманный домик, больше похожий на сарай, у одной узбекской семьи на окраине Каттакургана – небольшом городке в километрах 70 от Самарканда. Из мебели у нас было: железная кровать, стол и два стула.

Я быстро сдружился с местной ребятней; из-за того, что они совершенно не знали русский (в Средней Азии влияние империи было не столь сильным), говорил с ними по-татарски. Они хорошо меня понимали (татарский и узбекский языки относятся к одной тюркской языковой семье), но смеялись над моим произношением и убеждали меня, что я неправильно выговариваю слова. Впрочем, смеялись они беззлобно, никого национализма я не чувствовал, и, вероятно, очень скоро заговорил бы на чистейшем узбекском языке, если бы меня не отдали в детский сад, где в ходу был только русский. Узбеки своих детей в детсады не отдавали, предпочитая домашнее воспитание государственному, казенному, выводя тем самым своих любимых чад от слишком раннего давления имперской идеологии.