Марина Канунникова - Воспоминания и дневники. Дополнения к семейной хронике

У Вовки был велосипед. В самом начале первого класса, было еще сухо, как-то на школьном стадионе я научился ездить. Велосипед был «взрослый», и вместо седла была привязана подушка. Нечасто, но мне перепадало покататься. Я буквально заболел велосипедом. Изучил устройство, бесконечное число раз рисовал, однако понимал, что получить велосипед мне не светит.

С одной стороны, в свободной продаже их не было, продавали только по «хлебным квитанциям». Квитанции выдавали за сверхплановую сдачу хлеба (ржи или пшеницы);

С другой стороны, велосипед стоил 250 руб., а мама получала как счетовод 80, позже 100 руб. Жили мы в это время очень бедно. Втроем на материну получку, к тому же систематически посылались посылки отцу в Темлаг.

Должен признаться, что роль «сына врага народа» меня не слишком угнетала. Причина не в детском легкомыслии, а в том, что основная масса знакомых людей относилась ко мне скорее сочувственно, нежели озлобленно, хотя и в школе и на улице от сверстников я систематически получал разного рода напоминания. Кое-кто из знакомых, и взрослых, и детей, буквально прекратил общение, но таких было меньшинство.

По совету дяди Саши Бекетова (подарившего мне копилку в виде большой металлической сберкнижки) я начал собирать деньги на велосипед.

Все родные и близкие знакомые стали мне дарить деньги: то рубль, то три или даже 5 рублей. В начале четвертого класса, т. е. в 1936 г., у меня набралось 270 руб. Были куплены за 300 руб. хлебные квитанции, через знакомых сотрудников матери, и новый пензенский велосипед был куплен!

Берег я его – пуще глаза. Быстро освоил до мелочей устройство, разбирал, чистил, смазывал и ездил очень осмотрительно. Достаточно сказать, что, даже уезжая «на лето» в Геленджик, в 1938 г., велосипед был с нами в багаже. В 1938–42 годы я буквально не слезал с велосипеда, ухаживая за ним по-прежнему. В 1942 г., когда я уже был в училище, велосипед был в отличном состоянии продан матерью за 1000 рублей!

В Бузулуке же велосипед сделал доступными все окрестности города и за два года, конечно, в сухую погоду, я (обычно в компании с другими сверстниками) многократно объездил все окрестные достопримечательности.

Зимой с 1932 на 33 год наступил настоящий голод. В магазинах в продаже не было ничего съедобного, цены на базаре, тоже оскудевшем, были непомерные. Одна служащая 3-й категории и две иждивенческие карточки давали 500 грамм хлеба в день, иногда хлеб заменялся отрубями, а нередко подсолнечным жмыхом.

Есть хотелось постоянно. В городе функционировал Торгсин, где за драгоценный металл можно было получить практически любые съедобные деликатесы. Драгоценности принимались как лом с выковыриванием не идущих в вес драгоценных камней.

Я уверен, что без Торгсина наша семья голода не перенесла бы.

Первыми ушли обручальные кольца, а позже дошло до риз с икон бабушкиного иконостаса, включая и серебряную лампаду, и все наличные серебряные ложки, и немногочисленные безделушки.

В Торгсине бабушка брала не деликатесы, а самую дешевую еду, как таковую. Помню, время от времени появлялась мука, пшено, чечевица, реже постное масло. Эти продукты растягивались на предельно длительный срок, но перерывы между походами в Торгсин были всё длиннее. Вскоре суп со следами картошки и пшена сменялся затирухой , тоже довольно жидкой.

Затируха – это кипяток, сдобренный перетертыми в ладонях шматками теста, в тесто, если есть, кладут ложку любого масла (подсолнечного, кукурузного, хлопкового или лампадного). С появлением зелени стало легче: затируха сдабривалась крапивой или лебедой. Посадили во дворе лук и картошку. Я частенько бегал на рыбалку, и кошке доставались только хвосты и головки пескарей и ершей.

Трупов на улицах я не видел, но по слухам, были, особенно на вокзале. Изможденных нищих, особенно башкир, татар и цыган, было видимо-невидимо.

В школе на большой перемене давали завтраки по списку. Это была или жидкая каша на воде, или еще более жидкий суп со следами крупы и картошки.

За завтраки платили наличными, т. е. даже у малышей были деньги. Мне тоже давали, однако мечта о велосипеде зачастую толкала меня опустить мелочь в копилку.

Позже участились случаи ограбления младших старшими учениками, и «завтраки» стали оплачиваться вперед, от чего качество и количество пищи не увеличилось.

За углом нашей улицы размещалось городское ГПУ, где был свой, конечно закрытый, распределитель. Постоянно ребята с улицы наблюдали, как «сотрудники» выносили оттуда набитые сумки.

В школе тоже некоторые соученики (и соученицы) приносили с собой такие вкусные вещи, о которых большинство детей забыло думать. Редко кто делился, но просители и услужливые подхалимы были.

Голод продолжался весь 1933 и половину 1934 года. Позже стало полегче. Стали выдавать съестное на базе совхозснаба, где работала мама. Я рисовал для конторы лозунги к праздникам и универсальные, вроде КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ! и ТЕХНИКА РЕШАЕТ ВСЁ! Оплачивали лозунги мне тоже продуктами, не щедро, но тем не менее.

Темниковский лагерь расположен на территории Мордовии. В конце 1989 г. в одной из телепередач показали иностранцев-преступников, осужденных у нас в стране. Они содержатся в лагере на ж.-д. станции Потьма, значит, жив Темлаг.

В 1934 весной мама получила документ-разрешение на свидание с отбывающим заключение отцом.

В лагере он оказался осенью 1932 года на 9-м лагпункте, в качестве лесоруба.

Лагерь представлял собой ж.-д. ветку обычной колеи от станции Потьма на северо-восток. Кругом были сосновые леса и болота. Вдоль ж.-д. ветки расположились лагпункты (в разное время – разное число, в 1934 году их было 20).

Каждый лагпункт представлял собой охраняемую зону. Определенная небольшая территория, примерно 500x300, огороженная забором из колючей проволоки в 2–3 ряда, перед забором внутри зоны – запретная полоса, как на границе. Вокруг зоны – вышки с вохровцами (охраной) и столбы с освещением.

Внутри зоны – бараки для заключенных, охраны, администрации и другие постройки.

Один из лагпунктов был административный, помнится, шестой, и один – госпитальный или лазарет – 17-й. Километрах в 4-х было мордовское село Барашево. Железнодорожная станция у лагпункта тоже называлась Барашево.

Отец проработал лесорубом с осени 1932 г. до марта 1933. Заболел пеллагрой, это была обычная для ГУЛАГа болезнь – тяжелый авитаминоз. Смертность была большая. Сейчас пишут об этом много, а я сам видел.

Попав в лазарет, отец фактически был обречен, т. к. был лежачий пеллагрик, такие обычно не поднимались.

Дальше сработал «его благородие СЛУЧАЙ». Начальником лазарета оказался соученик отца по медицинскому факультету Казанского университета доктор Варшавский Абрам Соломонович.