Николай Литвинов - На службе в артиллерии

Как только заканчивался учебный год школьники всех классов сразу включались в работу в своих семьях на полях. Никто не мог быть дармоедом. Каждый должен, в меру своих сил, свое отработать. Что мог делать мальчишка в 9-10 лет? Он мог ходить за плугом (пахать), боронить, во время уборки вить жгуты из соломы для связывания снопов, подбирать колосья граблями, полоть, на сенокосе ворошить сено и т. д. Работать надо было от зари и до зари, спать ложишься как убитый.

О пионерских лагерях мы тогда ничего не знали. Когда мне исполнилось 10 лет, Василий стал брать меня в ночное, а когда исполнилось 11 лет, то в ночное я стал ездить самостоятельно. Правда, лошадь у нас была очень злая, я ее боялся, особенно, после того, когда в возрасте лет семи поспорил с мальчишками, что поймаю ее, носившуюся тогда по лугу, и одену на нее уздечку. Закончилось все это укусом моей головы и нешуточной болью придавленной ноги шипом подковы. Эта отметина на ноге до сих пор напоминает мне далекое детство.

Наступил 1929 год. По решению 15-го съезда ВКП(б) на селе началась коллективизация. Приехали уполномоченные двадцатипятитысячники агитировать крестьян в колхоз. На первых собраниях, проходивших ежедневно, больше говорили агитаторы, а крестьяне молчали и лишь через две-три недели крестьяне не без давления агитаторов начали записываться в колхоз. Бедноте терять было нечего, она сразу записалась. Тех, кто побогаче, раскулачили, некоторым упорным середнякам пригрозили и дело пошло. Процент охвата коллективизацией был доведен до 95 % и даже выше.

Но вот в газете «Правда» появилась статья И.В. Сталина «Головокружение от успехов» и искусственно созданные колхозы быстро распались. В них остались преимущественно бедняки. Однако с осени 1929 года кампания коллективизации развернулась с новой силой и дело закончилось тем, что 70–75 % крестьянских хозяйств было коллективизировано.

В колхоз вступил и отец (настоял Михаил, приехавший в отпуск). Однако отец все же успел продать молодую лошадь (победила мелкособственническая психология) и в колхоз сдал на общий двор только старую лошадь.

Лето 1930 года – первое лето в необычных условиях колхозной жизни. Все было непривычно, необыкновенно. Работали впервые не в одиночку, а сообща под смех и песни, под острые слова.

Детям стало легче, не было такого труда, как в единоличном хозяйстве, ведь в колхозе работали, в основном только взрослые.

К осени на трудодни отец получил немало хлеба, во всяком случае его хватило на весь год. Получил он также корм для скота. В целом жить стало как-то легче, не было такого изнурительного, непосильного труда и для взрослых. Малолетние и старики теперь не работали в поле, а трудились на своих огородах. Часто были собрания. Правда, не было еще электрического света, но в целом жизнь стала насыщаться новыми явлениями, ранее отсутствующими в непростой крестьянской жизни. Начались существенные изменения и в культурной жизни. Вступала в силу антирелигиозная пропаганда. Появилось радио (громкоговорители), кино.

Крестьяне-колхозники стали выписывать газеты. Колхозный быт входил в каждую семью.

Начальная школа осталась позади. Если бы не было колхозов, с большой долей вероятности мои «университеты» на этом бы и закончились, но теперь колхоз не особенно нуждался в рабочей силе двенадцатилетних мальчишек. Надо было продолжать учебу. Но как и где? В Сараях на весь район была одна школа второй ступени, бывшая гимназия (с 5-го по 9-й класс), где еще было немалое засилье (особенно в старших классах) детей местных богатеев, которые ходили в школу нарядно одетые, при галстуках, в пальто с меховыми воротниками. Мы тогда смотрели на них как на людей с другого мира. Но в том же году школу 2-й ступени начали очищать от богатых сынков.

Я написал заявление и отнес его в школу, указав, что у меня брат в Красной Армии. Когда же, накануне учебного года, я пришел узнать о моем приеме, то в списках принятых учеников в 5-й класс я себя не нашел. Однако я пошел в школу. Хожу день, два, три, пока меня не вызвали к директору, который накричал на меня и запретил мне посещать занятия.

Но, к счастью, в эти дни был очередной призыв в армию и Василия на этот раз тоже призвали на службу. Я сходил в сельсовет и взял справку, что и второй брат уходит в Красную Армию. Отнес ее директору и это решило мою судьбу. Директор не мог уже отказать, хотя Василия потом, по каким-то причинам в армию не взяли. Так я поступил в 5-й класс.

Если бы это было лет 10–15 назад, меня бы просто вытолкнули за дверь, но теперь в условиях утвердившейся советской власти положение стало иное. Директор школы хоть и «старого закала», но и он понимал, что отказать пареньку у которого два брата в Красной Армии, нельзя. Тогда уже и я стал понимать, что советская власть – наша власть, она за бедных, а не за богатых.

Я был горд, что учусь в школе 2-й ступени, хотя среди ребят села в то время учеба в школе еще не была в большом почете. Теперь я ходил в школу без оглядки, без риска быть выгнанным.

Занятия шли своим чередом. Все было хорошо. Но рядом со школой в пятидесяти метрах от нее стояла церковь. Идет урок, а тут звонарь бьет в колокол к заутрене или к обедне или просто упражняется в веселом перезвоне в какой-либо религиозный праздник. Учитель говорит, а ничего не слышно. Так было целый год, пока не закрыли церковь, а потом ее разрушили. Разумеется, верующие были против этого. Но все обошлось без эксцессов, хотя ходатаев в Москву за сохранение церкви было немало.

В конце 1930 года заболел отец. Он проколол палец и по обыкновению, как он это делал всегда, посыпал рану золой. Палец распух, посинел. Отец пошел в больницу. Врач сказал, что надо отрезать палец. Отец не согласился на операцию. Примочки не помогли. Начала распухать и синеть рука. Врач теперь настаивал на ампутации руки. Отец опять не согласился. Опухоль стала распространяться на плечо, и вскоре началось общее заражение крови. Положили отца в больницу, где он пролежал неделю и выписали его как уже безнадежного. Привезли его накануне Рождества.

Вечером, на первый день Рождества, собралась вся семья за столом. Кроме своих, был будущий муж Марии Степан, невеста Василия Анна.

Начали выпивать. Отцу, как больному не дали водки. Но он потребовал налить ему стакан. Протесты не помогли, пришлось уступить больному. Налили стакан. Отец выпил, крякнув. «А теперь давайте споем», – предложил отец. Спели. Отец подпевал.

Но вот вся молодежь ушла к соседям. Там свадьба. Был такой обычай в Сараях, да, пожалуй, и в селах всей Руси – ходить на чужую свадьбу и глазеть в окна или с порога на гостей и заваленные едой столы.

Отец, оставшись с матерью, попытался встать, но рухнул на лавку. Когда прибежали наши со свадьбы, отец был уже мертв.