Павел Назаров - Бегство из Центральной Азии

В ожидании начала допроса наши охранники затеяли глупейшую дискуссию, ругая капитализм, буржуазию, угнетавшую рабочий класс и тому подобное. Я ввязался в их разговор, сделав несколько провокационных замечаний. Они набросились на меня, горячо доказывая свою правоту. Для большевиков я был непримиримым противником и «классовым врагом». Во время этого краткого спора я пытался сообразить, в чем меня обвинят, как мне защищаться и как должен вести себя с капитаном А. Он, поняв мои намерения, тоже вступил в оживленную дискуссию. Благодаря нашему спору с этими глупцами, мы быстро выяснили друг у друга все, что нам было нужно, и когда следователь вошел в комнату, уже знали, что отвечать и как говорить с ним.

После этого допроса капитана бросили в нашу камеру № 22, что означало одно: его судьбу решит пуля.

А. поведал нам печальную историю о том, как он попал в руки большевиков. Капитан и еще один офицер Р. со своим четырнадцатилетним сыном были в отряде Мадамин-бека, успешно проводившим операции против большевиков, рассеивая воинские соединения красных одно за другим.

Однажды они услышали, что Мадамин-бек собирается напасть на русскую деревню Мын-Тюбе. Надо признать, что у него для этого были веские основания. Поселение располагалось на землях, отнятых у коренного населения царским правительством, да и сами переселенцы были отчаянными головорезами, бежавшими из Центральной России, где оставаться им становилось опасно. Они притесняли здешнее население, ненавидевшее переселенцев за постоянные оскорбления.

Русские офицеры пытались отговорить Мадамин-бека от его намерений, которые могли быть фатальными во всех отношениях, не говоря уже о неизбежной потере доверия русских поселенцев к восстанию, так успешно начатому коренным населением против большевиков. Я думаю, что Мадамин-бек сам понимал это, но не мог удержать своих сторонников. Когда все попытки увещевания были исчерпаны и нападение уже совершенно точно было предрешено, А. и Р. со своим сыном, покинули отряд и поскакали в Мын-Тюбе, где предупредили жителей о предстоящем нападении. Жители Мын-Тюбе были не особенно уверены в своих силах, поэтому они попросили помощи у советской власти. Но пока эта помощь в виде отряда Красной армии в сопровождении комиссара ЧК прибыла, нападение киргизов уже было отбито с большими потерями со стороны нападавших.

Жители Мын-Тюбе сполна подтвердили свою дурную репутацию. Первым делом по прибытии красных войск они передали с рук на руки агентам ЧК своих спасителей А. и Р., как «имперских офицеров». Даже командир красного соединения был удивлен таким поступком.

Двумя годами позже меч Немезиды сделал свое дело. Поселение Мын-Тюбе было захвачено отрядом местных басмачей и все дома были сровнены с землей, а жители порублены саблями.

Бедный капитан А. был подавлен и удивлялся нашему бодрому состоянию духа.

– Благодарю вас, господа, – говорил он. – Ваша забота и вера в благополучный исход могут поддержать меня, но все это бесполезно, ведь все мы, без сомнения, скоро умрем.

Мы успокаивали его, рассказывая о приготовлениях к восстанию, о нашей надежде на освобождение, несмотря на грозящий нам расстрел.

Через тайную почту, приходящую через магазин, нам сообщили, что дата начала восстания скоро будет определена. Это известие нас обрадовало, и мы сами принялись разрабатывать планы освобождения из тюрьмы.

Наши друзья на свободе получали сведения через девушку, которая работала машинисткой в ЧК и к тому же имела возможность добывать бланки документов с официальными штампами и подписями комиссаров. Так был написан приказ тюремной администрации прислать всех заключенных камеры № 22 в ЧК. Конвой, составленный из десяти наших людей, переодетых в красноармейскую форму, должен был доставить этот приказ в тюрьму в обеденный час, когда комиссары уходили на трапезу. На месте оставался лишь один секретарь, дежуривший у телефона на случай экстренных звонков. Оставалось выбрать день и обозначить дату на приказе.

Как-то в эти дни ожидания мне представилась прекрасная возможность побега. В то утро я был доставлен в ЧК для допроса, но держали меня там до поздней ночи, где я отвечал на бесчисленные вопросы следователя. Когда, наконец, они меня отпустили и я вышел в коридор, все мои конвоиры крепко спали. Можно было незаметно выйти на улицу и скрыться в темноте ночи: в то время не было уличного освещения. Но я знал, что мое исчезновение вызовет переполох в тюрьме и навлечет на моих товарищей чрезвычайные репрессивные меры, сделав общий побег невозможным: с них начнут просто «взимать за расходы», как цинично назывались здесь тайные пытки заключенных.

Во время прогулок в тюремном дворе я познакомился с двумя интересными туркменами, привезенных из Транскаспийской провинции. Первый – чрезвычайно высокий молодой человек, чей рост превышал два метра! Он ужасно страдал от голода, у него здесь не было ни друзей, ни денег, а тюремная еда была невыносимо плохой. Я начал делиться с ним обедом, и бедный парень быстро восстановил силы. Он был из богатой семьи и гордился тем, что собственноручно срубил саблей немалое количество голов красноармейцев и комиссаров. Я представил себе, как величественно выглядел этот молодой гигант с ятаганом в руке верхом на великолепном туркменском скакуне! Захватили его не в честном бою, а был он предательски схвачен во время перемирия вместе со своим другом, влиятельным туркменом по имени Джунаид-хан [18] Джунаид-хан – Мухаммед-Курбан Сердар (1857−1938) – один из руководителей басмачества в Хорезме и в Туркмении. . Большевики не считали себя связанными обещаниями, данными «классовым врагам», и потому арестовали их во время намаза в мечети.

Его друг, второй заключенный, Джунаид-хан, был человеком пожилого возраста, вождь десяти тысяч туркменских семей, которых он вывел из Афганистана на Российскую территорию много лет назад. Он пользовался непререкаемым авторитетом среди своих соплеменников. Даже здесь в тюрьме его адъютант, прекрасно выглядевший туркмен с длинной черной бородой, был рядом с ним. У Джунаид-хана тоже не было никаких денежных средств, и я предложил ему воспользоваться нашей секретной почтой для получения денег с воли от его сторонников. После этого Джунаид-хан начал усиленно уговаривать меня уйти с ним в туркменские степи, как только мы освободимся.

– Я дам тебе все, что захочешь, – убеждал он меня. – Войлочный шатер с коврами, утварью и скотом, прекрасных лошадей бадахшанской породы. Они есть только в Афганистане! Их вывоз оттуда строжайше запрещен!

Одно время я даже серьезно подумывал уйти с ним, но мои обязательства перед «белым» движением держали меня в Туркестане. Джунаид-хан при первом же удобном случае снова вернулся в степи Туркмении, и вел жестокую и непрерывную войну против большевиков за свободу своего народа. В конце концов, потерпев поражение, он ушел с большими силами в Персию, и уже оттуда вынужден был бежать в Афганистан. В течение одиннадцати лет Джунаид-хан, не имея помощи со стороны, в одиночку продолжал неравную схватку. Несмотря на свой возраст, он не сложил оружия, не уступил заманчивым предложениям советского правительства, упрямо отстаивая свою свободу, свою религию и свои обычаи. Все эти годы Джунаид-хан со своими джигитами наводил ужас на большевиков. Жаль, что его прекрасному примеру не последовали русские люди, живущие в Туркестане и не согласные с новой властью.