Григорий Ястребенецкий - Такая долгая жизнь. Записки скульптора

С Викой я познакомился в филармонии. Мы оба были в то время студентами. Я сразу же обратил внимание на прелестную девушку с удивительными голубыми глазами, а Вика, по-моему, просто пожалела меня, решив почему-то, что я инвалид, поскольку я носил тогда, как и многие бывшие фронтовики, на лацкане пиджака орден Красной Звезды. Через год мы поженились, а еще через восемь лет переехали на Песочную набережную.

Как-то получилось, что в нашем доме поселились очень колоритные личности. Из окна можно было наблюдать, как встречаются Петр Дмитриевич Бучкин, профессор училища Штиглица, кряжистый, с суковатой палкой в руке и развевающейся седой бородой, старый художник родом из Углича, где создан музей его произведений, и высокий, смуглый, черноволосый, очень веселый художник-прикладник Патвакан Григорьянц, коллекционер анекдотов, которые он сам и сочинял. Он часами стоял во дворе, поджидая очередную жертву, чтобы рассказать новую хохму. Патвакан сохранил билет на футбольный матч между ленинградским «Динамо» и московским «Спартаком», назначенный на 22 июня 1941 года и отмененный «до неопределенного времени» в связи с началом войны. Петр Дмитриевич раскатисто хохотал, задирая вверх длинную седую бороду и обнажая редко растущие зубы. Стараясь быть незамеченным, через двор семенил коротенькими ножками замечательный художник – сказочник Юрий Васнецов. Он и сам был похож на колобка. В его серых круглых глазах навсегда застыл испуг. В молодости он был формалистом и очень боялся, что кто-нибудь вспомнит об этом.

Не скрывал, что был формалистом, и Натан Альтман, изредка заходивший к нам домой. Подробнее об Альтмане я расскажу позднее.

В подвале нашего дома находилась печатная мастерская для графиков, с прекрасными офортными станками, литографская мастерская и другие графические службы. В эту мастерскую каждое утро устремлялись художники. Многие из них сейчас, к сожалению, забыты, а это были незаурядные личности и интересные художники. Я часто встречал спешащих в мастерскую Матюх, Вильнера, Ермолаева, Ведерникова, Ветрогонского.

С Володей Ветрогонским меня связывало многое. Он был добрым человеком, прекрасным товарищем. Много помогал своим ученикам с заказами, с получением мастерских, с устройством на работу. Наши биографии и судьбы до определенного момента складывались одинаково, и события нашей жизни почти совпадали. Мы ровесники с разницей всего лишь в месяц. Учились в средней художественной школе. Потом воевали. После окончания войны поступили в институт имени Репина. Он – на графику, я – на скульптуру. Вместе учили немецкий язык, вместе в первой команде играли в волейбол, вместе окончили институт и были приняты в Союз художников. Одновременно стали председателями секций, он – графической, я – скульптурной. Наши сыновья учились вместе на одном курсе на графическом факультете. Даже наши матери умерли в один и тот же год.

Мы были членами правления Союза художников СССР, членами многих всесоюзных выставкомов и поэтому без конца ездили вместе по стране в одном купе поезда и жили вместе в гостиницах. Сколько было выпито вместе, трудно сейчас вспомнить. Только я знал, что, если уже ночь, когда в незнакомом городе все уже закрыто, Володя чудом добудет необходимую нам бутылку и какую-нибудь еду.

Пил он легко и весело. Выпив, начинал петь «Крутится, вертится шарф голубой». Это значило, что он дошел до кондиции, а утром шел в баню попариться и после этого спокойно мог работать. Володя любил симпатично прихвастнуть и романтизировать события, связанные с его биографией. Как-то мы сидели в его мастерской, и после пятой рюмки он предложил:

– А теперь я хочу выпить за мою жену Люсеньку, которая меня раненого с поля боя вытащила.

Люсенька, которая сидела рядом, спокойно заметила:

– Чего ты треплешься? Мы с тобой только после войны познакомились!

Все знали, что они познакомились только после войны и что Володя не был ранен, но это не было желанием соврать, а просто ему очень хотелось немного романтизировать свои отношения с Люсенькой.

Году в семьдесят четвертом в нашу новую квартиру, куда мы переехали с Песочной набережной, приехал известный немецкий график, академик Вернер Клемке. Высокий элегантный господин, одетый с европейским шиком. Прекрасный художник и остроумный человек. К его приходу мы приготовили, как нам казалось, «европейский» прием. Это был фуршет с сэндвичами, птифурами, рольмопсами, сардинами и другими немногочисленными советскими деликатесами, сохранившими иностранные названия. После того как он побыл у нас около часа, вежливо, но с безразличием отправляя в рот наши «деликатесы», мы направились к Ветрогонскому, который был предупрежден о визите и должен был подготовиться к приему известного художника.

Люсеньки в городе не было, она была на даче. Когда мы вошли в Володину мастерскую, в глазах у меня потемнело. На столе, покрытом газетой, стояла большая бутылка водки, лежал большой желтый семенной огурец и здоровый кусок вымени. Вокруг – несколько граненых стаканов с выщербленными краями.

Володя показал свои графические листы, а затем мы приступили к застолью. Бутылка была выпита очень быстро, сразу же по явилась вторая. Клемке был в восторге. Стало очевидным, что наш «европейский» прием не произвел на него никакого впечатления, а вот прием Ветрогонского оказался для него исключительно интересным. Отправляясь пешком в «Асторию» по Каменноостровскому проспекту, сильно покачиваясь на ходу, он все время повторял: «Diese misteriose Russische Sehle!» – что означает: «Эта загадочная русская душа».

Поскольку Отечественная война оставила заметный след и в моей, и в Володиной жизни, тема войны часто появлялась в наших работах. Когда и у меня, и у него накопилось достаточно работ на эту тему, мы сделали несколько совместных выставок в Ленинграде и в Череповце, в городе, в котором Володю боготворили и где он был почетным гражданином. Он часто ездил туда со своими студентами на практику, все успевал: и рисовать, и заседать во всевозможных организациях, и преподавать студентам. Он был деканом и завкафедрой графического факультета, профессором и даже действительным членом президиума Академии художеств (с марта 2001 года меня тоже можно спрашивать: «С какой стати?»).

Тут, надо сказать, наши биографии несколько разошлись. Я, как говорил французский драматург Тристан Бернар, предпочитаю, чтобы меня спрашивали, почему я не академик, чем «с какой стати он стал академиком».

В первом этаже рядом с моей квартирой и как раз под квартирой Лапирова жил скульптор Роберт Таурит, медлительный, круглолицый латыш, профессор Мухинского училища, бывшего училища барона Штиглица. Таурит вместе с Пинчуком, моим профессором, преподававшим в Академии художеств, получил Сталинскую премию за скульптурную группу «Ленин и Сталин в Горках». Группа изображает сидящего Ленина и стоящего рядом с ним Сталина, опирающегося на балюстраду. Ленин сидит с поднятой рукой, как бы передавая руководство страной своему преемнику. После присуждения авторам Сталинской премии скульптурная группа была «растиражирована» в бетоне и разошлась по всей стране. В 1954 году я был командирован Союзом художников на съезд художников Казахстана. Из Алма-Аты нашу делегацию повезли на машинах в Киргизию. Когда мы проезжали какой-то небольшой населенный пункт, я увидел на площади памятник Ленину. Это была сидящая фигура со странно поднятой рукой. Фигура показалась мне чем-то знакомой. При выезде из населенного пункта на другой площади я увидел второй памятник. Это был памятник Сталину. Ничего вроде бы удивительного в этом не было, но Сталин стоял, опершись рукой на балюстраду. И тут я понял, что городские власти купили группу Таурита и Пинчука, разрезали ее пополам и оформили сразу две площади, сэкономив при этом кучу денег.