Владимир Украинцев - Жизнь не только борьба

Закупить-то он закупил, да пока ехали до Москвы, они все подохли. (Мой сосед на даче в 80-х годах держал около двухсот кролей и однажды они все вдруг подохли за одну ночь. Эпизоотия! ). За это его исключили из партии (на фронте он опять туда вступил) и карьера зооспециалиста на этом была закончена. Он решил сменить профессию ‑ окончил ускоренно в Москве техникум связи и работал в те годы до самой войны на предприятии, задача которого была охватить Подмосковье проводной радиосетью. В каждом районе монтировалась мощная подстанция, и от нее тянули провода до каждого дома, чтобы все могли слушать эпохальные и не очень решения партии и правительства, и приобщаться к культуре и цивилизации.

Мама моя, в девичестве Пейсина, – работала в те годы в бухгалтерии Очаковского кирпичного завода простым бухгалтером. Иногда я забегал к ней в зал конторы, где она работала. Никакого образования она не имела, обладала крепким здоровьем, сильным прагматичным характером и светлым умом, как неоднократно я потом убеждался. Это позволило ей построить хорошую крепкую семью с моим отцом и, главное, в те страшные годы, сохранить ее до самой войны без потерь.

Мальчишкой я был очень смелым и почему-то всюду хотел быть первым! Что в школе, что вне школы. И порой это приводило к серьезным конфликтам и последствиям. Так, однажды зимой, на лыжах я первым решил съехать с крыши самого высокого Келлеровского* 1 1 Келлеровский сарай – огромный без стен сарай с крышей. По бокам обит рогожей. В него выставляется отформованный сырой кирпич для просушки перед обжигом. Размеры 10 на 50, высота до 15м. сарая высотой около 15-ти метров. А внизу под небольшим слоем снега были рельсы. Конечно, я их не видел…. Разбег по плоскости наклонной крыши, вхожу в свободное паденье, приземляюсь и…….падаю от дикой боли в пятках! Опустился (шмякнулся!) я прямо на рельс. Лыжи – вдребезги! Ходить в школу я смог только через две недели, а ощущал боль в пятках еще лет пятнадцать.

Вообще, жизнь мальчишек на 6-ом участке была безмятежна! Был режим свободного выпаса в любое время года. Летом ‑ в одних трусиках, загорелые были до черноты и, в основном, ‑ босиком. Купались в прудах, образовавшихся в карьерных выработках, ловили карасей и пескарей в прудах и речушке Очаковка. Зимой ‑ коньки, привязанные веревками к валенкам и лыжи ‑ тоже на валенках. И конечно, на трудных склонах или трамплинах первую лыжню прокладывал я!

Проблем с питанием в нашей огромной семье не было. Взрослые все трудились, кто где, в основном, простыми работягами и помогали отцу содержать скот (воду таскали в ведрах из водокачки, стоявшей примерно в 150-ти метрах от дома) и выращивать овощи. Только под картошкой было соток тридцать! Обработка земли велась лошадью ‑ отец нанимал где-то и сам вел плуг. В сенях на зиму всегда стояла большая кадушка с соленой капустой, а погреб и подвал были заполнены солениями и квашениями.

(Помню, как однажды я подошел к распряженной отдыхающей лошади сзади, т.к. боялся, что укусит, и мгновенно получил удар в грудь копытом задней ноги. Хороший урок на всю жизнь!)

Чего нам детям не хватало, так это сладостей ‑ получить от кого-то конфетку было большой радостью и редкостью. Фрукты были крайне редки в доме и, в основном, по большим праздникам, таким, как 1мая, 7ноября и Новый год. С хлебом проблем не было.

Присматривала за нами с братом бабушка, а дед Иосиф редко выходил из своего закутка, где по большей части тихо что-то бубнил по-еврейски, глядя в какую-то книжечку. Стоя! Раскачивался и бубнил ‑ наверно молился. Еврейский учить я не хотел, и никто меня особо не принуждал. По-еврейски я знал (и знаю сейчас!) всего несколько слов, которые в переводе на русский означают: «отвяжись», «о, боже!», «такова жизнь!», «достаточно», «тихо!» ‑ это по-еврейски звучит «Ша!» и «Поц» – по русски тоже три буквы. Еще вспомнил, что это же самое по-еврейски звучит как «Шмэкл». Очень мне не нравилось, что читать и писать по-еврейски надо справа налево, а не как научили в школе.

Я не понимал, что бубнил дед. Недавно, от племянницы Юли, дочери моей сестры Розы (1925–1995г.г.), я узнал, что до революции он был раввин, потом долго был в бегах в Баку (рассказывала мама). Ходил он всегда в ермолке, имел длинную полуседую бороду и усы – типичный хасид, как я сейчас понимаю. По праздникам, когда вся семья собиралась за одним столом, все пили водку из рюмок, а он наливал ее в блюдце, макал в нее кусочек черного хлеба и сосал.

В школу я ходил с удовольствием, хотя она была далеко, примерно в полутора километрах ходьбы по полю. До войны я проучился три года, и каждый год заканчивал с похвальными грамотами – была тогда такая форма поощрения.

Я был очень любознательным ребенком. Тогда было повальное увлечение радиолюбительством. Помню, как отец сделал огромную радиолу, а я – детекторный приемник. Первый принятый на нем голос диктора привел меня в неописуемый восторг! Я пытался тогда уже понять суть явления и докопаться, откуда что берется, как диктор залез в наушник? Разобрал его и никого там не обнаружил!! Наверное, это определило в дальнейшем выбор профессии и черту докапываться до сути явления. Мне это здорово пригодилось, как в учебе в техникуме, так и службе на флоте, учебе в институте, аспирантуре и в работе.

У меня было много друзей, как в школе, так и среди детей работников завода. И среди них вспоминаются самые лучшие ‑ близнецы Сашка и Сергей Шульгины, которые были моложе меня на год, и Володя Чекалин – мой ровесник.

Много лет спустя, в период перестройки, я догадался, что близнецы были внуками известного до революции государственного масштаба деятеля Василия Шульгина, не принявшего власть большевиков и сосланного на поселение в небольшой городок на 101км к востоку от Москвы ‑ Петушки. Маму их звали Александра Васильевна Шульгина, а сестру мамы ‑ Татьяна Васильевна. (В. Шульгин в своей книге, которую я прочитал в 91 году, упоминает, что у него было две дочери).

Жили они тоже в отдельном домике на две семьи рядом с конторой завода. По внешнему виду, красивым очертаниям лица и фигуры, походке, одежде, поведению аристократки Александра Васильевна и ее бездетная сестра, с печальными большими глазами, резко отличались от серой массы заводчан. В том числе и от моей мамы, имеющей не еврейские, немного грубоватые крупные черты лица и коренастую фигуру. Кстати, моя тетка Пира (она с 1919г. рожд., в начале 90-х уехала с семьей дочери Лены в Канаду), а также многочисленные ее братья, а мои дядья, тоже не были ни внешностью, ни характером похожи на евреев. (Дядя Заля в первые дни войны попал в плен, и немцы его не тронули, посчитали за армянина, как он рассказывал).

Друзья-близнецы довольно часто ездили в Петушки и от ответа на вопрос «зачем?» ‑ всегда уклонялись. По-видимому, им было запрещено говорить на эту тему с кем бы то ни было. И вряд ли они в те годы, так же как и я, понимали, что происходит и почему, даже очень близким друзьям, нельзя было раскрывать эту тайну.