Нетта Юдкевич - Семейный портрет спустя 100 лет

Судил в Сквире судья со странной фамилией – Гусак, еврей по национальности. Безграмотный народ, когда дело доходило до каких-то важных писем, бегал к Гусаку домой с просьбой написать прошение или жалобу. После чего они приходили к дедушке Мише отредактировать и подправить написанное.

Ходили слухи, что это по доносам Гусака репрессируют простых граждан. Думаю, что и других доносчиков хватало. Гусак понимал, что полуграмотного брата моей бабушки Лизы Меера ни одна разведка мира не взяла бы в агенты. Невежественные дружки Меера, которые не совсем понимали значение слова «шпион», так как плохо говорили по-русски, могли предполагать, что такое возможно.

Сегодня потомки Гусака живут в Хайфе. Я с ними знакома.

Личность Сталина меня не удивляла и не занимала. История полна именами самодуров, извергов, тиранов, деспотов, детоубийц типа Калигулы, Цезаря, Нерона, Ивана Грозного, Чингисхана, Гитлера и других.

Мне как-то попала в руки книга о первом китайском императоре – Цинь Шихуанди. У меня кровь в жилах стыла от его методов расправы с неугодными. Он казнил их сам, сжигал библиотеки вместе с учёными мужьями.

Его методы расправы с собственным народом были во многом идентичными со сталинским. Но советский тиран и узурпатор по сравнению с первым императором был просто лапочкой-душечкой.

Власть и психические расстройства: социопатия, мегаломания, как атрибуты власти, – это особая, неизученная тема, которой следовало бы заниматься социологам и психиатрам.

Гораздо больше меня изумляли люди на местах, которые доносили, закладывали, пытали, издевались, отправляли на Колыму и на Соловки, на смерть своих сограждан, коллег. Что им было до маминого дяди Меера, который с трудом писал по-русски свою фамилию? Что это давало таким же полуграмотным, совсем не агрессивным людишкам? Чувство собственной значимости?

Когда переделывали большую синагогу под райком партии, дедушка спрятал у себя старинные свитки, которые хранились в особом шкафу, и Ветхий Завет, изданный в семнадцатом столетии.

Кто-то из своих же братьев-евреев донёс об этом властям. У дедушки в доме произвели обыск, священную книгу и свитки изъяли; дедушку арестовали. Я не знаю, во сколько обошлось откупиться (деньги собирали всем городом), но знаю, что суммы были баснословными для того времени. Левинштейна выпустили, а ценные фолианты были ему возвращены. Дедушка хранил их, в глубине души надеясь, что однажды падёт диктатура пролетариата, синагоги восстанут из пепла, как, впрочем, и другие святые места.

Когда дедушка умер, мой папа хранил эти реликвии до отъезда в Израиль. Он был бы рад кому-то их передать, да не нашлось никого. В семье остался один человек – Алексей Бродский, коммунист и член партии, которому можно было поручить ценные вещи. Он был человеком ответственным и обязательным.

Будучи уже стариком, вместе с младшим сыном и внуками Алексей Бродский эмигрировал в Израиль. В СССР у него отобрали партийный билет, заклеймили изменником родины. Сначала он об этом сокрушался, всем нам жаловался, плакал, оскорблённый до глубины души, но не находил ни сочувствия, ни поддержки.

Со временем он зачастил в синагогу. Там он познакомился с себе подобными «изменниками родины». После утренней молитвы такие же бывшие коммунисты, к которым присоединились ветераны Второй мировой, шли в парк, захватив пару бутылок водки. Выпив по сто граммов, они ещё долго обсуждали политику, теперь уже израильскую. Потом расходились и сходились снова после полуденной сиесты – забить козла.

Папа не ошибся. Алексей Бродский перевёз старинные книги и свитки в Израиль, заплатив небольшую взятку советским таможенникам, и передал их в синагогу в Явне, в городе, где в конце первого столетия до нашей эры заседал главный Синедрион, имеющий прямое отношению к текстам этих священных писаний.

Алексея с сыном и внуками определили в Явне, дали им четырёхкомнатную квартиру. Всё вернулось на круги своя. Кстати, бывший коммунист Алексей Бродский читал Ветхий Завет, что-то понимал и переводил его своим новым друзьям. Он быстро заговорил на иврите, правда, с ошибками, произнося «с» вместо «т», как ошибочно произносили эти звуки евреи Восточной Европы. А внуки смеялись над ним.

Нэп подошёл к концу. Началось раскулачивание. Я не знаю, какие предчувствия побудили дедушку, но в 1928 году во время съезда комсомола он вышел на сцену и пожертвовал фабрику молодым коммунистам. На этом же съезде моя заносчивая бабушка Клара сняла с себя все драгоценности в пользу тех же коммунистов.

История про бриллианты неоднократно с большой гордостью пересказывалась бабушкой, как она медленно шла между рядами в платье из бледно-бирюзового крепдешина под звуки оркестра и бурных оваций сидящих в зале. Платье она сохранила и пронесла даже через эвакуацию. Иногда она доставала его из сундука, где хранились её наряды, и демонстрировала нам, двум девочкам, как она шла под туш оркестра.

Вряд ли ей было жалко драгоценностей. Ей было всё равно, что стекляшки, что бриллианты. Конечно, она понимала разницу в их стоимости. Но и бриллианты, и стекляшки в её понятии, никак не объясняющем её равнодушия к драгоценностям, были всего лишь блестящими побрякушками.

Как-то в статье психолога, доктора наук в своей области, я прочла, что украшения компенсируют женщине собственную неполноценность. Чувство неполноценности моей бабушке было чуждо.

После того злополучного съезда комсомола, когда дедушка добровольно отдал фабрику государству, его оставили работать там же в должности директора. Так же и дом, с ней соседствующий, остался в его распоряжении. Дом был частной собственностью, и дома не забирали. Его построил ещё прадедушка. Дом был огромный. Мы с сестрой по коридорам на велосипедах катались.

От калитки до парадного входа стелилась тридцатиметровая вымощенная кирпичом дорожка. С обеих сторон густо цвели ирисы. Их аромат сопровождал идущего в дом, вызывая в нём головокружение, словно воздух, спрыснутый духами.

Под окнами дома с южной и восточной стороны росли кусты сирени.

Георгины, лилии, пионы, герберы, тюльпаны, хаотически смешанные, густо посаженные, в стиле поля садовых цветов, чего добивалась моя мама, не терпевшая геометрическую точность и порядок французских садов, которые видела на картинках у профессора Мигдаля. Кустарники, подстриженные во все стороны на девяносто градусов, настолько противоречили законам природы, что доставляли ей физическое неудобство. Вместе с облезшими газонами они не соответствовали маминым понятиям эстетики. Свой цветник она отказывалась так называть. У неё цвело «поле» садовых цветов. Ароматы этого «поля» проникали в дом и открытые окна швейной фабрики, отвлекая швей от их однообразной работы, после которой они приходили к маме выпрашивать саженцы. Разбросанные как попало семена настурции прорастали безо всякого порядка, сплетая каллы, лилии, левкои и петунии в некую фантасмагорию, загадочную, как плодоносная земля, как мир, как жизнь.