Федор Шаляпин - Маска и душа

Я согласился съ нимъ, но подалъ мысль:

— Дѣло, Акакiй Хрисанфовичъ, только въ мундирахъ. Шлите сколько угодно людей, но только въ штатскомъ.

— Вотъ это дѣло!.. И для васъ, г. артистъ, я это съ удовольствiемъ сделаю.

Выпили еще по рюмочкѣ. Приставъ взялъ мохнатое полотенце, всталъ, прижалъ къ животу, какъ могъ вытеръ свою правую руку, протянулъ ее мнѣ, увѣрилъ меня, что любитъ артистовъ, въ особености такихъ, которые изъ народа, и мы дружески разстались.

Я былъ въ восторгѣ. Все такъ хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платныя мѣста уже всѣ проданы, а 4.000 безплатныхъ мѣстъ делегаты уже унесли на фабрики. Наступаетъ день концерта.

Все было бы хорошо, если бы въ циркъ Крутикова пошли только тѣ, которые въ лотерейномъ порядкѣ получили билетъ. Къ сожаленiю, пошли и тѣ, которые мѣстъ не получили. Пошли именно на концертъ, а не на какую нибудь уличную политическую демонстрацiю, — пошли не скопомъ, а въ одиночку. Какъ это всегда въ Россiи бываетъ, каждый изъ рабочихъ норовилъ «какъ нибудь пробраться», «гдѣ нибудь постоять». А такъ какъ правильно говорилъ мнѣ приставъ, что въ Кiевѣ рабочихъ было сотни тысячъ, то улицы Кiева къ вечеру оказались запруженными народомъ. Не только улицы, прилегающая къ цирку — всѣ главныя улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатикѣ появились войска.

Я, разумѣется, испугался. Какую я заварилъ кашу!

— Я далъ слово, что безпорядковъ не будетъ — обратился я къ делегатамъ рабочихъ. Надеюсь, что рабочiе меня уважаютъ и не подведуть.

Долженъ отдать справедливость рабочимъ, что они держали себя хорошо.

Все протекало мирно, но положенiе мое было все же въ высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическимъ, когда я убѣдился, что въ циркѣ на спектакль и мнѣ самому никакъ нельзя протиснуться черезъ толпу. Кто же пѣть будетъ? Что дѣлать?

Къ счастью, отель Континенталь, въ которомъ я жилъ, прилегалъ стеной къ цирку. И вотъ я и покойный мой аккомпанiаторъ Арсенiй Николаевичъ Корещенко, открывъ окно въ корридорѣ гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этимъ задача, однако, не была рѣшена. Въ самый циркъ можно было намъ проникнуть только тѣмъ же акробатическимъ способомъ черезъ пробитое въ крышѣ окно. Это мы и сдѣлали.

Что было на улицахъ, я не знаю. Знаю только, что циркъ былъ такъ набитъ народомъ, что зрѣлище принимало подавляющiй и пугающiй характеръ. Естественно, конечно, что концертъ начался позже, чѣмъ было назначено.

Подъ оглушительный шумъ рукоплесканiй я вышелъ на эстраду — овацiя длилась нѣсколько минутъ. Когда оказалось возможнымъ говорить, я обратился къ публикѣ съ нѣсколькими словами. Я напомнилъ, что за этотъ вечеръ, который я устроилъ съ особымъ удовольствiемъ, отвѣчаю передъ всѣми я. Что бы на немъ ни случилось, отвѣтственность ляжетъ на меня, ибо по моей просьбѣ уважаемые мною и благородные люди разрѣшили его. Нѣтъ даже нарядовъ полицiи. Отвѣтственность за порядокъ лежитъ на васъ, господа!

Громогласное «ура!» было отвѣтомъ на мое обращенiе. И я началъ концертъ.

«Духовной жаждою томимъ», — запѣлъ я, и съ этого момента — я думаю всѣ, а я въ особенности — почувствовали какое то новое дыханiе жизни.

Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пѣсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дѣвицы кричали мнѣ, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но — говорю это совершенно искренне — этихъ революцiонныхъ пѣсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лѣтъ, съ озера Кабана въ городѣ Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пѣсня — «Дубинушка» — что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ — не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнѣ казалось самымъ подходящнмъ спѣть именно эту пѣсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спѣть, если вы ее мнѣ подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

— Эй, дубинушка, ухнемъ! — подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхѣ у заутрени, отдѣлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пѣсне, — революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человѣческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазѣ только пѣлъ, а что за этимъ слѣдуетъ, — рай или адъ — я и не думалъ. Такъ изъ гнѣзда вылетаетъ могучая, сильная, бѣлая птица и летитъ высоко за облака. — Конечно, всѣ дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», — я ихъ въ рукѣ не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслѣ. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послѣ концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкѣ» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.

Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всѣхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.

Прiятно послѣ такихъ вечѣровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмѣ жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.

— Что же теперь дѣлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.

Я подумалъ: шутить. Но нѣтъ. Въ газетѣ, дъйствительно, написано:

«Ищутъ Шаляпина».

Собирался я посидѣть подольше на морѣ, даже опоздать къ сезону намѣревался, а изъ-за заметки поѣхаль раньше.

Прiѣхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополѣ». Приходить ко мнѣ взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дѣлу» кiевскаго концерта.

Въ подпольной революцiонной газетѣ власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.

Подумалъ, какъ быть, и рѣшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дѣйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ — не мое дѣло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслѣдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслѣдовате и противъ Лоло.