Федор Шаляпин - Маска и душа

— Vive la France!..

— A bas l'Allemagne!..

Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…

Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увѣрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно ѣхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послѣ сезона. Я послушался и поѣхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поѣзда и заявили, что обратно поѣзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръѣ безъ особой нежности и рѣшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкѣ. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человѣколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дѣло въ томъ, что у меня были только пятидесяти — и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цѣны были умѣренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь — хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнѣ въ голову мысль покормить милыхъ мнѣ людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудѣе, посинѣе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнѣ, что русскiе молодцы во всѣ времена года, въ военное и въ мирное время. Мнѣ пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побѣду.

Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболѣ, я направился въ Лондонъ съ намѣренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переѣздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнѣ безопасенъ. Передовыя части нѣмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поѣздкѣ въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаѣ обстрѣла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.

Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не ѣхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переѣздѣ черезъ Сѣверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны — скораго конца войны, конечно — и предлагали мнѣ чудные замки и виллы для жительства.

Я вообще по родинѣ не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дѣйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внѣ моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сѣлъ на пароходъ, носившiй нѣсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнѣе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботѣ благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонѣ, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинѣ и отъ одного этого былъ счастливь.

214 Мнѣ передавали, что первые дни войны вызвали въ Петербурге очень большой патрiотическiй подъемъ. Разсказывали о глубокомъ впечатлѣнiи, которое на столицу произвело выступленiе въ первые бои блестящей императорской гвардiи. Я прiѣхалъ значительно позже и не замѣтилъ ни энтузiазма, ни унынiя. Все шло какъ будто своимъ чередомъ. Магазины торговали, кареты разъезжали, дуговые фонари освещали Морскую. Театры работали весело и были переполнены. И только иногда тѣ или иные слухи волновали общество. То это были оффицiальныя и громкiя извѣстiя о побѣдахъ, то изъ устъ въ уста шопотомъ передавались проникавшiя въ столицу извѣстiя о несчастьяхъ армiи. Говорили о гибели въ Мазурскихъ озерахъ двухъ корпусовъ, а то становилось известнымъ, что въ какихъ то лесахъ въ двухъ-дневномъ бою было уничтожено нѣсколько десятковъ тысячъ русскихъ солдатъ… Въ газетахъ объ этихъ несчастiяхъ сообщали деликатно, и десятки тысячъ переделывались въ простыя сотни. Нули куда-то исчезали. Стало слышно, что не хватаетъ снарядовъ, и что несчастной армiи, солдатамъ и офицерамъ, приходится иногда встрѣчать наступающего врага открытой грудью въ прямомъ и самомъ трагическомъ смысле этого слова… Несомненно, много доблести и крепости проявляли русскiе на многочисленныхъ фронтах!.. Несомненно и то, что и въ тылу война пробудила въ людяхъ много благородныхъ чувствъ жалости н жертвенности. Но, какъ это всегда бываетъ, довольно широко разлился въ столицахъ и отвратительный, бахвальствующiй словесный патрiотизмъ, нерѣдко пьяный. Сидитъ у Кюба и вкусно обѣдаетъ этакiй патрiотъ своего отечества. От уже отведалъ много различныхъ марокъ и чуточку осовелъ. Въ залѣ играетъ въ красныхъ камзолахъ румынскiй оркестръ, Румынiя нейтральна, и нашъ патрiотъ чрезвычайно этимъ раздраженъ. И вотъ, слегка пошатываясь, съ сигарой въ рукѣ, онъ приближается къ эстрадѣ и, прищурившись, презрительно ждетъ, пока музыканты закончатъ номеръ. И когда замолкли жидкiе апплодисменты обѣдающихъ, господинъ съ сигарой становится въ ораторскую позу, пялитъ глаза на дирижера н неповоротливымъ языкомъ, икая, вопрошаетъ:

— Когда же, вы, наконецъ, сволочи, вы… выступите?!

Когда же Румынiя въ войну вступила и на первыхъ порахъ, къ сожаленiю, потерпела какое-то пораженiе, то тотъ же типъ, такъ же икая и такъ же тупо смотря на инструменты, вноситъ въ свою патрiотическую реплику варiантъ:

— Ну, что — выступили, сволочи?!..

А русскiе солдаты въ это время брали Перемышль и Львовъ, теряли ихъ и снова наступали. Война затягивалась и прiобрѣтала удручающую монотонность. Съ каждымъ мѣсяцемъ становилось все яснѣе, что нѣмецъ силенъ, что воевать съ нимъ побѣдоносно не очень то легко. Я изредка видалъ солдатъ и бесѣдовалъ съ ними. Дѣло въ томъ, что желая такъ или иначе быть полезнымъ и оправдать мое отсутсвiе въ траншеѣ, я открылъ два госпиталя — одинъ въ Москвѣ, другой въ Петербургѣ. Въ общемъ, на 80 человѣкъ, которыхъ во все время войны я кормилъ и содержалъ на личныя мои средства. Мнѣ въ этомъ отношенiи пошли великодушно навстрѣчу мои друзья — врачи, которые денегъ у меня за работу въ госпиталяхъ не брали. Больныхъ перебывало у меня за годы войны очень много. Я посѣщалъ ихъ и иногда развлекалъ пѣнiемъ. Изъ бесѣдъ съ солдатами я вынесъ грустное убѣжденiе, что люди эти не знаютъ, за что собственно сражаются. Тѣмъ патетичнее казалась мнѣ ихъ безропотная готовность дѣлать свое дѣло…

Монотонно текла война. Теперь даже трудно выдѣлить изъ этого однообразнаго потока событiй какое нибудь одно, которое особено поражало бы воспоминанiе. Лично у меня, впрочемъ, навсегда врезалась въ память одна мелочь, въ которой сосредоточился весь трагизмъ войны.

Кажется, въ 1916 году я узналъ, что во время послѣдняго наступленiя на Варшаву немцами сброшено было много бомбъ съ аэроплановъ, что разрушенiя велики, и что особенно сильно страдаетъ бѣдный людъ отъ отсутствия крова. Мнѣ страшно захотѣлось какъ нибудь помочь этимъ бѣднымъ людямъ. Я рѣшилъ немедленно поѣхать въ Варшаву и дать концертъ въ ихъ пользу. Я сознавалъ, что это будетъ каплей въ морѣ нужды — но что же дѣлать? Мои милые прiятели, братья Кедровы, тогда такъ же, какъ теперь, распѣвавипе квартетомъ, охотно согласились поѣхать со мною и принять участие въ концертѣ. Надъ городомъ рвались бомбы, но нашъ концертъ въ Филармонiи, тѣмъ не менѣе, прошелъ блестяще при переполненномъ залѣ. Польское общество въ лицѣ своихъ князей и графовъ, а въ особенности — дивныхъ своихъ актеровъ, оказало мнѣ и моимъ товаршцамъ необыкновенно горячiй прiемъ. Особенно меня тронули нацюнальныя польскiя ленты, прикрѣпленныя къ лавровому вѣнку, мнѣ поднесенному на концертѣ. Я долго хранилъ ихъ вмѣстѣ съ другими сувенирами, близкими моему сердцу. Гдѣ онѣ теперь? Я оставилъ ихъ въ Петербургѣ…