Федор Шаляпин - Маска и душа

Да вѣдаютъ потомки православныхъ, какъ благородно онъ чувствовалъ…

Долженъ откровенно признаться, что эта травля легла тяжелымъ булыжникомъ на мою душу. Стараясь понять странность этого невероятнаго ко мнѣ отношения, я сталъ себя спрашивать, не совершилъ ли я, дѣйствительно, какого нибудь страшнаго преступленiя? Не есть ли, наконецъ, самое мое пребыванiе въ Императорскомъ театрѣ измѣна народу? Меня очень занималъ вопросъ, какъ смотритъ на этотъ инцидентъ Горькiй.

Горькiй былъ въ это время на Капри и молчалъ. Стороной я слышалъ, что многiе, пргѣзжавшiе къ нему на Капри, не преминули многозначительно мигнуть заостреннымъ глазомъ въ мою сторону. Кончивъ сезонъ, я написалъ Горькому, что хотѣлъ бы приѣхать къ нему, но прежде, чѣмъ это сдѣать, желалъ бы знать, не заразился ли и онъ общимъ психозомъ. Горькiй мнѣ отвѣтилъ, что онъ, дѣйствительно, взволнованъ слухами, которыми ему прожужжали уши. Онъ меня, поэтому, просить написать ему, что же произошло на самомъ дѣлѣ. Я написалъ. Горькiй отвѣтилъ просьбой немедленно къ нему прiѣхать.

Противъ своего обыкновенiя ждать гостей дома или на пристани, Горькiй на этотъ разъ выѣхалъ на лодкѣ къ пароходу мнѣ навстрѣчу. Этотъ чуткiй другъ понялъ и почувствовалъ, какую муку я въ то время переживал!.. Я былъ такъ растроганъ этимъ благороднымъ его жестомъ, что отъ радостнаго волненiя заплакалъ. Алексей Максимовичъ меня успокоилъ, лишнiй разъ давъ мнѣ понять, что онъ знаетъ цѣну мелкой пакости людской…

Мелкiя это были раны, но онѣ долго въ моей душѣ не заживали. Подъ дѣйствiемъ неутихавшей боли отъ нихъ я совершилъ поступокъ, противорѣчившiй, въ сущности, моему внутреннему чувству: я отказался участвовать въ празднествахъ по случаю трехсотлѣтняго юбилея Дома Романовыхъ. Думаю, что я по совести не имѣлъ никакихъ основанiй это сдѣлать. Правда, я былъ враждебенъ существовавшему политическому режиму и желалъ его паденiя. Но всякаго рода индивидуальныя политическiя демонстрацiи вообще чужды моей натурѣ и моему взгляду на вещи. Мнѣ всегда казалось это кукишемъ въ карманѣ. Домъ Романовыхъ существовалъ триста лѣтъ. Онъ далъ Россiи правителей плохихъ, посредствениыхъ и замѣчательныхъ. Они сделали много плохихъ и хорошихъ вещей. Это — русская исторiя. И вотъ, когда входитъ царь, и когда играютъ сотни лѣтъ игранный гимнъ, среди всѣхъ вставшихъ — одинъ человѣкъ твердо сидитъ въ своемъ креслѣ… Такого рода протестъ кажется мнѣ мелкопомѣстнымъ. Какъ ни желалъ бы я искренне запротестовать — отъ такого протеста никому ни тепло, ни холодно. Такъ что мое чувство вполнѣ позволяло мнѣ пѣть въ торжественномъ юбилейномъ спектаклѣ. Я, однако, уклонился. И поступилъ я такъ только потому, что воспомннанiе о пережитой травлѣ лишило меня спокойствiя. Мысль о томъ, что она можетъ въ какой нибудь формѣ возобновиться, сделала меня малодушнымъ. Я былъ тогда въ Германiи и оттуда конфиденцiально написалъ В.А.Теляковскому, что не могу принять участiе въ юбилейномъ спектаклѣ, чувствуя себя нездоровымъ. Я полагаю, что Владимiръ Аркадьевичъ понялъ несерьезность предлога. Было такъ легко признать мое уклоненiе «саботажемъ», сдѣлать изъ этого «организацiонные выводы» и лишить меня званiя Солиста Его Величества. Но В.А.Теляковскiй былъ истинный джентельменъ и представитель «буржуазной» культуры: о моемъ отказѣ онъ никому не молвилъ ни слова. Званiя Солиста меня никто и не думалъ лишать. О томъ, что у человѣка можно отнять сделанный ему подарокъ, додумались только представители пролетарской культуры. Вотъ они, дѣйствительно, «лишили» меня званiя Народнаго Артиста. Объ обстоятельствахъ, при которыхъ это произошло, стоитъ разсказать. Это относится къ моей темѣ о «любви народной»…

Перебегая въ качествѣ крысы изъ одного государства въ другое, чтобы погрызть зернышко то тутъ, то тамъ, я прiѣхалъ какъ то въ Лондонъ. Однажды, когда я возвращался съ ночной прогулки, швейцаръ отеля нѣсколько загадочно и даже испуганно сообщилъ мнѣ, что въ прiемной комнатѣ меня ждутъ два какихъ то индивидуума. Въ часъ ночи! Кто бы это могъ быть? Просители приходятъ, обыкновенно, по утрамъ.

— Русскiе?

— Нѣтъ. Кажется, англичане.

Интервьюеры — такъ поздно! Я былъ заинтригованъ.

— Зови.

Дѣйствительно, это оказались англiйскiе репортеры. Они сразу мнѣ бухнули:

— Правда ли, г. Шаляпинъ, что вы денацiонализованы Совѣтской властью за то, что вы оказали помощь Бѣлой Гвардiи? Вамъ, по нашимъ свѣдѣнiямъ, абсолютно воспрещенъ въѣздь въ Россiю.

И они мнѣ показали только что полученную телеграмму. Точь-въ-точь, какъ теперь, на этихъ дняхъ, мнѣ показывали телеграмму изъ Москвы, что я Совками «помилованъ», что мнѣ возвращаютъ мое имущество, и что 13 февраля 1932 года я выступлю въ Московскомъ Большомъ Театрѣ…

Я, разумѣется, ничего не могъ сказать имъ по поводу ихъ сенсайiи: я просто ничего въ ней не понялъ — что за чушь! Какую помощь оказалъ я Бѣлой Гвардiи?

Репортеры были, вѣроятно, разочарованы, но, уходя, они задали мнѣ еще одинъ вопросъ:

— Какъ же я буду носить свое тѣло на земле? Т. е. будучи отверженъ родиной, въ которую мнѣ никогда никакъ ужъ не попасть, въ какое подданство, думаю я, будетъ мнѣ лучше устроиться?

Курьезный вопросъ меня успокоилъ, потому что весьма развеселилъ. Я отвѣтилъ, что срочно я имъ дать отвѣта не могу, что я прошу на размышленiе, по крайней мѣрѣ, хоть одну эту ночь. И долженъ подумать и сообразить, къ кому мнѣ лучше примазаться.

Ночь эту я, дѣствительно, спалъ плохо. Что это могло бы значить? — думалъ я.

Черезъ нѣсколько дней письма отъ семьи и друзей изъ Парижа просвѣтили меня, въ чѣмъ дѣло.

Къ этому времени, благодаря успѣху въ разныхъ странахъ Европы, а главнымъ образамъ, въ Америкѣ, мои матерiальныя дѣла оказались въ отличномъ состоянии. Выѣхавъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ изъ Россiи нищимъ, я теперь могъ устроить себѣ хорошiй домъ, обставленный по моему собственному вкусу. Недавно я въ этотъ свой новый очагъ переѣзжалъ. По старинному моему воспитанiю, я пожелалъ отнестись къ этому прiятному событiю религiозно и устроить въ моей квартирѣ молебенъ. Я не настолько религiозный человѣкъ, чтобы вѣрить, что за отслуженный молебенъ Господь Богъ укрѣпитъ крышу моего дома и пошлетъ мнѣ въ новомъ жилищѣ благодатную жизнь. Но я, во всякомъ случаѣ, чувствовалъ потребность отблагодарить привычное нашему сознание Высшее Существо, которое мы называемъ Богомъ, а въ сущности даже не знаемъ, сущѣствуетъ ли оно или нѣтъ. Есть какое то наслажденiе въ чувствѣ благодарности. Съ этими мыслями пошелъ я за попомъ. Пошелъ со мною прiятель мой одинъ. Было это лѣтомъ. Прошли мы на церковный дворъ на rue Daru, зашли къ милѣйшему, образованнѣйшему и трогательнѣйшему священнику, о. Георгiю Спасскому. Я пригласилъ его пожаловать ко мнѣ въ домъ на молебенъ… Когда я выходилъ отъ о. Спасскаго, у самаго крыльца его дома ко мнѣ подошли какiя то женщины, оборванныя, обтрепанныя, съ такими же оборванными и растрепанными дѣтьми. Дѣти эти стояли на кривыхъ ногахъ и были покрыты коростой. Женщины просили дать имъ что нибудь на хлѣбъ. Но вышелъ такой несчастный случай, что ни у меня, ни у моего прiятеля не оказалось никакихъ денегъ. Такъ было неудобно сказать этимъ несчастнымъ, что у меня нѣтъ денегъ. Это нарушило то радостное настроенiе, съ которымъ я вышелъ отъ священника. Въ эту ночь я чувствовалъ себя отвратительно.