Федор Шаляпин - Маска и душа

Послѣ молебна я устроилъ завтракъ. На моемъ столѣ была икра и хорошее вино. Не знаю, какъ это объяснить, но за завтракомъ мнѣ почему то вспомнилась пѣсня:

На душе моей, дѣйствительно, было тревожно. Не приметь Богъ благодарности моей, и нуженъ ли былъ вообще этотъ молебенъ, думалъ я.

Я думалъ о вчерашнемъ случаѣ на церковномъ дворе и невпопадъ отвѣчалъ на вопросы гостей. Помочь этимъ двумъ женщинамъ, конечно, возможно. Но двое, ли ихъ только или четверо? Должно быть, много.

И вотъ я всталъ и сказалъ:

— Батюшка, я вчера видѣлъ на церковномъ дворе несчастныхъ женщинъ и дѣтей. Ихъ, вѣроятно, много около церкви, и вы ихъ знаете. Позвольте мнѣ предложить Вамъ 5000 франковъ. Распредѣлите ихъ, пожалуйста, по Вашему усмотрѣнiю…

О. Спасскiй счелъ нужнымъ напечатать въ русской газетѣ Парижа нѣсколько словъ благодарности за пожертвованiе въ пользу бѣдныхъ русскихъ дѣтей. И немедленно же объ этомъ за посольскимъ секретнымъ шифромъ съ улицы Гренель въ Кремль полетѣла служебная телеграмма…

Москва, нѣкогда сгоревшая отъ копѣечной свѣчки, снова зажглась и вспыхнула отъ этого моего, въ сущности, копѣечнаго пожертвованiя. Въ газетахъ печатали статьи о томъ, что Шаляпинъ примкнулъ къ контръ-революцiонерамъ. Актеры, циркачи и другiе служители искусства высказывали протесты, находя, что я не только плохой гражданинъ, но и актеръ, никуда негодный, а «народныя массы» на митингахъ отлучали меня отъ родины…

Изъ Кремля на улицу Гренель подъ секретнымъ дипломатическимъ шифромъ летѣли телеграммы, и однажды, — кажется, по телефону — я получилъ очень вѣжливое приглашенiе пожаловать въ совѣтское полпредство.

Я, конечно, могъ бы не пойти, но какое то щекотливое любопытство подсказывало мнѣ: ступай, ступай. Послушай, что тебѣ скажутъ.

Полпредъ Раковскiй принялъ меня чрезвычайно любезно. Онъ прямо пригласилъ меня въ столовую, гдѣ я познакомился съ г-жей Раковской, очень милой дамой, говорившей по русски съ иностраннымъ акцентомъ. Мнѣ предложили чаю, русскiя папиросы. Поболтали о томъ, о семъ. Наконецъ, посолъ мнѣ сказалъ, что имѣетъ что-то такое мнѣ передать. Мы перешли въ кабинетъ. Усадивъ меня у стола рядомъ съ собою, Раковскiй, нервно перебирая какiя-то бумаги — ему, видно, было немного не по себѣ — сказалъ:

— Видите ли, тов. Шаляпинъ, я получилъ изъ Москвы предложенiе спросить Васъ, правда-ли, что вы пожертвовали деньги для бѣлогвардейскихъ организацiй, и правда ли, что вы ихъ передали капитану Дмитрiевскому (фамилiю котораго я слышалъ въ первый разъ) и еп. Евлогiю?

А потомъ, къ моему удивленш, онъ еще спросилъ:

— И правда ли, что вы въ Калифорнiи, въ Лосъ-Анжелосѣ, выступали публично противъ совѣтской власти? Извините меня, что я васъ объ этомъ спрашиваю, но это предписанiе изъ Москвы, и я долженъ его исполнить.

Я отвѣтилъ Раковскому, что бѣлогвардейскимъ организацiямъ не помогалъ, что я въ политикѣ не участвую, стою въ сторонѣ и отъ бѣлыхъ и отъ красныхъ, что капитана Дмитрiевскаго не знаю, что еп. Евлогiю денегъ не давалъ. Что, если далъ 5.000 франковъ о. Спасскому на помощь изгнанникамъ россiйскимъ, то это касалось дѣтей, а я думаю, что трудно установить съ точностью, какiя дъти бѣлыя и какiя красныя.

— Но они воспитываются по разному, — замѣтилъ Раковскiй.

— А вотъ, что касается моего выступленiя въ Калифорнiи, то долженъ по совѣсти сказать, что если я выступалъ, то это въ роли Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникѣ», но никакихъ совѣтовъ при этомъ не имѣлъ въ виду…

По просьбѣ Раковскаго, я все это изложилъ ему въ письменномъ видѣ для Москвы. Письмомъ моимъ въ Кремлѣ остались очень недовольны. Не знаю, чего они отъ меня ожидали.

ВЦИК обсуждалъ мое дѣло. И вскорѣ было опубликовано оффицiально, что я, какъ бѣлогвардеецъ и контръ-революцiонеръ, лишаюсь званiя Перваго Народнаго Артиста Республики…

Я сказалъ, что у меня хранятся золотые часы, нѣкогда подаренные мнѣ Царемъ. Смотрю я иногда на эти часы и думаю:

— Вотъ на этомъ циферблатѣ когда то указывалось время, когда я былъ Солистомъ Его Величества. Потомъ на немъ же указывалось время, когда я былъ первымъ Народнымъ Артистомъ. Теперь стоять мои часы…

И когда затѣмъ я смотрю въ зеркально-лоснящееся золото этихъ часовъ, то вмѣсто Шаляпина, лишеннаго всѣхъ чиновъ, вижу, увы — только круглый нуль…

На протяжении моей книги я много разъ говорилъ объ Алексѣѣ Максимовичѣ Пѣшковѣ (Горькомъ), какъ о близкомъ друге. Дружбой этого замѣчательнаго писателя и столь же замѣчательнаго человѣка я всю жизнь гордился. Ныне эта дружба омрачена, и у меня такое чувство, что умолчанiе объ этомъ грустномъ для меня обстоятельствѣ было бы равносильно укрывательству истины. Непристойно носить въ петличке почетный орденъ, право на ношенiе котораго сделалось сомнительнымъ. Вотъ почему я въ этой книге итоговъ считаю необходимымъ посвятить нѣсколько страницъ моимъ отношенiямъ съ Горькимъ.

Я уже разсказывалъ о томъ, какъ просто, быстро и крѣпко завязалась наша дружба съ нимъ въ Нижнемъ-Новгородѣ въ начала этого вѣка. Хотя мы познакомились съ нимъ сравнительно поздно — мы уже оба въ это время достигли известности — мнѣ Горькiй всегда казался другомъ дѣтства. Такъ молодо и непосредственно было наше взаимоощущенiе. Да и въ самомъ дѣлѣ: наши раннiе юношеские годы мы, дѣйствительно, прожили какъ бы вмѣстѣ, бокъ-о-бокъ, хотя и не подозревали о существованiи другъ друга. Оба мы изъ бѣдной и темной жизни пригородовъ, онъ — нижегородскаго, я — казанскаго, одинаковыми путями потянулись къ борьбѣ и славѣ. И былъ день, когда мы одновременно въ одинъ и тотъ же часъ постучались въ двери Казанскаго опернаго театра, и одновременно держали пробу на хориста: Горькiй былъ принятъ, я — отвергнутъ. Не разъ мы съ нимъ по поводу этого впослъдствiи смѣялись. Потомъ мы еще часто оказывались сосѣдями въ жизни, одинаково для насъ горестной и трудной. Я стоялъ въ «цѣпи» на волжской пристани и изъ руки въ руку перебрасывалъ арбузы, а онъ, въ качествѣ крючника, тащилъ тутъ же, вѣроятно, какiе нибудь мѣшки съ парохода на берегъ. Я у сапожника, а Горькiй по близости у какого нибудь булочника…

Любовь къ человѣку не нуждается, собственно говоря, въ оправданiи: любишь потому, что любишь. Но моя сердечная любовь къ Горькому въ теченiе всей моей жизни была не только инстинктивной. Этотъ человѣкъ обладалъ всѣми тѣми качествами, которыя меня всегда привлекали въ людяхъ. Насколько я презираю бездарную претенцiозность, настолько же преклоняюсь искренне передъ талантомъ, серьезнымъ и искреннимъ. Горькiй восхищалъ меня своимъ выдающимся литературнымъ талантомъ. Все, что онъ написалъ о русской жизни, такъ мнѣ знакомо, близко и дорого, какъ будто при всякомъ разсказанномъ имъ фактѣ я присутствовалъ лично самъ.