Федор Шаляпин - Маска и душа

Я уважаю въ людяхъ знанiе. Горькiй такъ много зналъ! Я видалъ его въ обществѣ ученыхъ, философовъ, историковъ, художниковъ, инженеровъ, зоологовъ и не знаю еще кого. И всякiй разъ, разговаривая съ Горькимъ о своемъ спецiальномъ предметѣ, эти компетентные люди находили въ немъ какъ бы одноклассника. Горькiй зналъ большiя и малыя вещи съ одинаковой полнотой и солидностью. Если бы я, напримѣръ, вздумалъ спросить Горькаго, какъ живетъ снѣгирь, то Алексѣй Максимовичъ могъ разсказать мнѣ о снѣтирѣ такiя подробности, что, если бы собрать всѣхъ снегирей за тысячелѣтiя, они этого о себѣ знать не могли бы…

Добро есть красота, и красота есть добро. Въ Горькомъ это было слито. Я не могъ безъ восторга смотрѣть на то, какъ въ глазахъ Горькаго блестѣли слезы, когда онъ слышалъ красивую пѣсню или любовался истинно-художественнымъ произведенiемъ живописца.

Помню, какъ Горькiй высоко понималъ призванiе интеллигента. Какъ то въ одну изъ вечеринокъ у какого-то московскаго писателя, въ домикѣ во дворѣ на Арбатѣ въ перерывахъ между пѣнiемъ Скитальца подъ аккомпаниментъ гуслей и чарочками водки съ закуской, завели писатели споръ о томъ, что такое, въ сущности, значитъ интеллигентъ? По разному отзывались присутствующiе писатели-интеллигенты. Одни говорили, что это человѣкъ съ особыми интеллектуальными качествами, другiе говорили, что это человѣкъ особеннаго душевнаго строя и проч. и проч. Горькiй далъ свое опредѣленiе интеллигента, и оно мнѣ запомнилось:

— Это человѣкъ, который во всякую минуту жизни готовъ встать впереди всѣхъ съ открытой грудью на защиту правды, не щадя даже своей собственной жизни.

Не ручаюсь за точность словъ, но смыслъ передаю точно. Я вѣрилъ въ искренность Горькаго и чувствовалъ, что это не пустая фраза. Не разъ я видѣлъ Горькаго впереди всѣхъ съ открытой грудью…

Помню его больнымъ, блѣднымъ, сильно кашляющимъ подъ охраной жандармовъ въ поъздѣ на московскомъ вокзалѣ. Это Горькаго ссылали куда то на сѣверъ. Мы, его друзья, провожали его до Серпухова. Въ Серпуховѣ больному дали возможность отдохнуть, переспать въ постели. Въ маленькой гостинницѣ, подъ наблюденiемъ тѣхъ же жандармовъ, мы провели съ нимъ веселый прощальный вечеръ. Веселый потому, что физическiя страданiя мало Горькаго смущали, какъ мало смущали его жандармы и ссылка. Жила вѣра въ дѣло, за которое онъ страдалъ, и это давало всѣмъ намъ бодрость — въ насъ, а не въ Горькомъ, омраченную жалостью къ его болѣзни… Какъ беззаботно и весело смѣялся онъ надъ превратностями жизни, и какъ мало значенiя придавали мы факту физическаго ареста нашего друга, зная, сколько въ немъ внутренней свободы…

Помню, какъ онъ былъ взволнованъ и блѣденъ въ день 9 января 1905 года, когда, ведомые Гапономъ, простые русскiе люди пошли къ Зимнему Дворцу на колѣняхъ просить Царя о свободѣ и въ отвѣтъ на простодушную мольбу получили отъ правительства свинцовыя пули въ грудь:

— Невинныхъ людей убиваютъ, негодяи!

И хотя въ этоть самый вечеръ я пѣлъ въ Дворянскомъ Собранiи, одна у меня была тогда съ Горькимъ правда.

Понятно, съ какой радостной гордостью я слушалъ отъ Горькаго ко мнѣ обращенный слова:

— Что бы мнѣ про тебя ни говорили плохого, Федоръ, я никогда не повѣрю. Не вѣрь и ты, если тебѣ скажутъ что нибудь плохое обо мнѣ.

И еще помню:

— Какъ бы дороги наши когда нибудь ни разошлись, я тебя буду дюбить. Даже твоего Сусанина любить не перестану.

И, дѣйствительно, любовь Горькаго, его преданносѣ мнѣ, его довѣрiе я много разъ въ жизни испыталъ. Крѣпко держалъ свое слово Горькiй.

Когда я во время большевистской реводюцiи, совѣстясь покинуть родную страну и мучаясь сложившейся обстановкой жизни и работы, послѣ долгой внутренней борьбы рѣшилъ, въ концѣ концовъ, перебраться за рубежъ, я со стороны Горькаго враждебнаго отношенiя къ моему решенiю не замѣтилъ…

Я уже прожилъ порядочное время заграницей, какъ однажды получилъ письмо оть Горькаго съ предложенiемъ вернуться въ Совѣтскiй союзъ. Вспоминая, какъ мнѣ было тамъ тяжело жить и работать, и не понимая, почему изменилось мненiе Алексѣя Максимовича, я ему отвѣтилъ, что ѣхать въ Россiю мнѣ сейчасъ не хотѣлось бы. И выяснилъ откровенно причины. Писалъ я объ этомъ Горькому на Капри. Конечно, Алексѣй Максимовичъ въ это время уже съѣздилъ въ Россiю и, вѣроятно, усмотрѣлъ для меня новую, опредѣленную возможность тамъ жить и работать. Но я въ эту возможность, каюсь, не повѣрилъ. Такъ временно вопросъ о моемъ отношенiи къ возвращенiю въ Россiю повисъ въ воздухѣ. Горькiй къ нему не возвращался. Однако, позже, когда мнѣ случилось быть въ Риме (я тамъ пѣлъ спектакли), я встретился съ Горькимъ лично. Все еще дружески, Алексѣй Максимовичъ мнѣ снова тогда сказалъ, что необходимо, чтобы я ѣхалъ на родину. Я снова и болѣе рѣшительно отказался, сказавъ, что ехать туда не хочу. Не хочу потому, что не имею вѣры въ возможность для меня тамъ жить и работать, какъ я понимаю жизнь и работу. И не то, что я боюсь кого нибудь изъ правителей или вождей въ отдѣльности, я боюсь, такъ сказать, всего уклада отношенiй, боюсь «аппарата»… Самыя лучшiя намѣренiя въ отношенiи меня любого изъ вождей могутъ остаться праздными. Въ одинъ прекрасный день, какое нибудь собранiе, какая нибудь коллегiя могутъ уничтожить все, что обещано. Я, напримѣръ, захочу поехать заграницу, а меня оставятъ, заставятъ, н нишкни — никуда не выпустятъ. А тамъ ищи виноватаго, кто подковалъ зайца. Одинъ скажетъ, что это отъ него не зависитъ, другой скажетъ: «вышелъ новый декретъ», а тотъ, кто обѣщалъ и кому повѣрилъ, разведетъ руками и скажетъ:

— Батюшка, это же революцiя, пожаръ? Какъ вы можете претендовать на меня?..

Алексей Максимовичу правда, ѣздитъ туда и обратно, но онъ же дѣйствующее лицо революцiи. Онъ вождь. А я? Я не коммунистъ, не меньшевикъ, не соцiалистъ-революцiонеръ, не монархистъ и не кадетъ, и вотъ, когда такъ отвѣтишь на вопросы, кто ты? — тебѣ и скажутъ:

— А вотъ потому именно, что ты ни то, ни се, а чортъ знаетъ что, то и сиди, сукинъ сынъ, на Прѣснѣ… А по разбойному характеру моему я очень люблю быть свободнымъ, и никакихъ приказанiй — ни царскихъ, ни комиссарскихъ — не переношу.

Я почувствовалъ, что Алексѣю Максимовичу мой отказъ не очень понравился. И когда я потомъ, вынужденный къ тому безцеремоннымъ отношенiемъ совѣтской власти къ моимъ законнымъ правамъ даже заграницей, сдѣлалъ изъ моего рѣшенiя не возвращаться въ Россiю всѣ логическiе выводы и «дерзнулъ» эти мои права защитить, то по нашей дружбѣ прошла глубокая трещина. Среди немногихъ потеръ и нѣсколькихъ разрывовъ послѣднихъ лѣтъ, не скрою, и съ волненiемъ это говорю — потеря Горькаго для меня одна изъ самыхъ тяжелыхъ и болѣзненныхъ.

Я думаю, что чуткiй и умный Горькiй могъ бы при желанiи мѣнѣе пристрастно понять мои побуждения въ этомъ вопросе. Я, съ своей стороны, никакъ не могу предположить, что этотъ человѣкъ могъ бы дѣйствовать подъ влiянiемъ низкихъ побужденiй. И все, что въ послѣднее время случалось съ моимъ милымъ другомъ, я думаю, имѣетъ какое то неведомое ни мнѣ, ни другимъ объясненiе, соотвѣтствующее его личности и его характеру.