Вячеслав Стекольщиков - Быть русским художником

Выходит, художник находит красоту в жизни и мучается от бессилия передать всю ее полноту, а зритель видит совершенство красоты в искусстве.

Что же привлекло меня в этом пейзаже? Наверное то, что я нашел для себя еще одну узловую точку, позволившую продолжить борисоглебскую летопись.

Вот уже больше двадцати лет я пишу Борисоглеб. Это не этюды и не просто пейзажи. Это картины-раздумье. В них через пейзаж я пытаюсь передать неповторимую красоту этой земли, а также неуловимую интонацию своего времени.

Легкий сентябрьский ветер еще не торопится срывать листву. Он затеял веселую игру с облаками и так увлекся этой игрой, что не оставил на небе ни одного неподвижного уголка. Постоянно меняющие свою форму облака, словно нити крупного жемчуга, рядами нависали друг над другом, образуя многоярусное небесное ожерелье, которое постоянно меняло оттенки и бесшумно передвигалось с севера на юг.

Движение неба определялось привычной неподвижностью монастыря. В его величественный силуэт вплетались живые кружева берез, лип, елей и кленов, делая этот силуэт не только ажурным, но и легко узнаваемым – борисоглебским. Вдоль монастыря и значительно ниже тянулись улицы с хаотично расселенными домами, фасады которых смотрели в его сторону. От меня были видны лишь темно-серые бревенчатые стены домов с открытыми дворами и сараями, выходившими в сады и огороды, которые спускались лоскутными одеялами вниз.

Настоявшиеся за лето запахи трав хорошо сохранялись во влажном воздухе низины.

Все неподвижные детали пейзажа объединяла и оживляла природа. Она и была его основным украшением и признаком наступившей осени. Живописная привлекательность этого лета заключалась в многообразии оттенков зеленого цвета. Начиная от нежной зелени травы у меня под ногами, до самых монастырских стен зеленый цвет менял свои оттенки с такой изысканностью, что я с трудом успевал за ними уследить.

Существенной деталью пейзажа были заборы. Более того, лабиринт заборов был его передним планом. Конечно, мне ничего не стоило отказаться от этого сомнительного украшения. Место было малолюдное и никто не уличил бы в отклонении от правды жизни. Но тут я должен признаться в своем особом отношении к заборам. Я люблю заборы.

Художники со мною, наверное, согласятся в том, что писать заборы очень трудно. Но и в эстетическом плане они привлекают меня своим ритмом, пластикой и светом. Умело используя эту деталь, можно выстраивать интересные композиционные конструкции. Кроме того, забор – это характерная деталь провинциального пейзажа.

Совершенно неожиданно я обнаружил, что почти во всех моих борисоглебских работах, в том или ином виде, присутствует забор… Прежде я не замечал этого и никогда не стремился специально его изображать – это происходило независимо от моего желания.

А может быть, заборы имеют какое-то особое значение в моей жизни и в моем творчестве?

В житейском плане забор символизирует границы собственности. Даже в советское время, когда ничтожность частной собственности ограничивалась зубной щеткой, забор был условной границей, защищавшей какую-то территорию. В Москве до войны и в послевоенное время, на которое пришлось мое детство, большинство дворов были огорожены. Жильцы домов, образующих замкнутое пространство, чувствовали себя защищенными, и мы, дети, находились под постоянным наблюдением родительских глаз. Чужой человек, появившийся во дворе, не мог остаться незамеченным. Были дворы без заборов, но их было мало и они пренебрежительно назывались проходными. Эти дворы пользовались дурной репутацией, в них было опасно появляться, там могли побить или ограбить.

Сегодня, когда я оказываюсь в своем бывшем Третьем Троицком переулке, где единственным воспоминанием о детстве остался дом Виктора Михайловича Васнецова, одиноко стоящий среди чужеродных бетонных многоэтажек, меня охватывает такая печаль, что я стараюсь поскорее покинуть это ставшее чужим пространство.

Время разрушило наши заборы и изменило привычные масштабы.

Заборы бывают разными. Самый длинный забор – китайская стена. Монастырская стена – это тоже забор. На многих моих картинах стены Борисоглебского монастыря – главное действующее лицо.

Но есть и плохие заборы и стены, которые разделяют народы, разлучают и изолируют людей. О них я не буду вспоминать и такие заборы мне не хочется рисовать.

Прежде, чем вернуться от размышлений о заборах к моему пейзажу, замечу, что существуют невидимые заборы и границы, но об этом несколько позже…

Ощущение невесомости, которое испытываешь в самом начале работы, незаметно переходит в другое состояние. Это состояние, когда перестаешь ощущать время. Оно то ли останавливается, то ли наоборот – стремительно летит.

Я не заметил, как пролетели четыре часа. Когда солнце скрыто облаками, дневное состояние почти не меняется до сумерек. И хотя эти условия почти идеальны для живописи – в мои планы не входило завершение работы за один день. Если позволит погода, то чтобы осуществить задуманное, мне понадобится дней семь. Похоже, я выбрал тихое место – никто не отвлекает, да и кому придет в голову без нужды бродить по узкой извилистой тропинке на окраине Борисоглеба. Разве что кто-то пройдет с лопатой в огород или старушка с козами, которые увидев меня, остановятся, приглядятся и, не поняв, что я здесь затеял, на всякий случай зададут стрекача.

Первые дни погода позволяла мне работать по многу часов. Но если я мог не торопясь разбираться с деревьями, заборами и домами, то постоянно меняющееся небо держало в напряжении и заставляло торопиться. Оно с самого начала было таким, как мне надо, и я боялся его упустить. Облачное небо никогда не повторяется – его необходимо писать за один раз. Лишь после того, как я справился с этой задачей, работа пошла в более спокойном темпе. Очевидно, умение менять ритм в работе предостерегает ее от монотонности.

Редко бывает, чтобы за время работы на улице никто не подошел. Нельзя сказать, что это мне нравится, но за многие годы я привык, и если это происходит не в тот момент, когда приступаешь к работе, то короткий перерыв может быть даже на пользу. Поэтому когда наша соседка тетя Женя, которая носит Ксюше козье молоко, меня обнаружила, проходя со своими козами, пришлось сделать перерыв. Это вовсе не помешало, а ее реакция на картину была неожиданной:

– Вы как будто гладью вышиваете, – прокомментировала она. Такое сравнение я слышал впервые. А самая смелая коза, попробовав на вкус этюдник, потеряла ко мне интерес.

Так не бывает, чтобы все было хорошо. Более того, хорошие условия работы художника на открытом воздухе, на природе – это скорее исключение из правил. Если погода безоблачная, солнечная – мешает солнце. Можно, конечно, спрятаться от него под специальным зонтом, но носить с собою огромный двухслойный зонт, который, помимо тяжести, норовит улететь, когда его раскроешь, не хочется. А вот зонт от дождя осенью необходим. Стоило мне об этом забыть, как неведомо откуда налетела безобидная тучка и посыпал мелкий дождь. Вначале, словно из пульверизатора, он опрыскивает палитру. Затем, если тебе этого недостаточно и ты пытаешься дописать какую-то деталь, он принимается за холст. Потыкав по инерции мокрой кистью по провисшему холсту, ты в отчаянии прерываешь работу. Только все собрал – дождь прекратился. Но едва ты справился с мокрой палитрой и дождался, когда подсохнет и подтянется холст – снова заработал пульверизатор. Похоже, эту игру с художником природа затевает с целью проверки его на преданность своему ремеслу.