Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

В цирке поставили водную пантомиму "Черный пират". Разноцветные буквы кричали: "Цирк под водой! Десять тысяч ведер воды на арене!"

Но нас это уже не интересовало — мы были взрослыми.

МОЕ РЕШЕНИЕ –

Стучали колеса. Мы с мамой ехали в Ростов к Богоразу. Нас убедил Рафка, прочитавший в какой-то газете о ростовском чудодее. Он ехал с нами и, разумеется, за наш счет. С ним было спокойно. Он уговорит — Богораз вылечит. Для профессора нет невозможного. Он дерзкий хирург, и два года назад, после автомобильной катастрофы, сам себе ампутировал ногу.

Из всей поездки мне запомнилась только серая пелена Азовского моря, о котором я написал с внезапной и непонятной яростью:

Не хочу на море это

Я напрасно тратить слов,

Потому что скоро будет

Город солнечный Ростов.

94

Потому что в жизни, полной

Песен, счастья и труда,

Я забуду это море

И не вспомню никогда.

Профессор предложил сделать пять операций: закрыть коленные суставы, закрыть тазобедренные, и вставить подпорки в позвоночник. Он сказал, что в результате я смогу с трудом передвигаться на костылях по комнате, но не сумею сидеть.

— Вот и выбирайте — что вам выгоднее.

Я думал всю ночь и принял решение: сидеть важнее. И еще одно решение принял я в эту ночь, и не отступал от него уже никогда. Ни одного дня не терять больше на бессмысленное лечение, я и так убил шесть лет на институт Турнера.

Ну что ж, случилась со мной в раннем детстве непоправимая беда. Непоправимая, надо понять это ясно. Я навсегда связан с кроватью и инвалидным креслом. Есть еще автомобиль и поезд. Есть люди, которые приходят ко мне и рассказывают обо всем. Есть музыка, которую я слушаю, и стихи, которые я пишу. Вот то, чем я располагаю. И надо жить. И видеть мир во всех трех измерениях. А бессмысленное истерическое барахтанье возьмет мои годы, мои мысли и не приведет ни к чему.

Теперь, когда за окнами ахматовской дачи шумят комаровские сосны, когда я лежу на своей кровати, гляжу на стоящее в углу очередное инвалидное кресло, а в памяти разворачивается бесконечно длинная жизнь, до отказа набитая впечатлениями, я понимаю, что в горькую ростовскую ночь я принял достойное решение.

И я благодарен тому мальчику, который вовремя взял себя в руки и поступил, как мужчина.

95

ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ –

У меня, как и у героя светлой книжки Аллана Маршалла "Я умею прыгать через лужи", совершенно отсутствовали комплексы насчет болезни.

Я был узкокостный, сухощавый, ноги весили совсем мало, поэтому почти любой сверстник легко переносил меня на руках — не на закорках, а перед собой: одна рука под коленки, другая за спину, а я обхватывал товарища за шею.

Один раз кто-то, кажется Боря Смоленский, захотел показать мне Дворец пионеров.

Он переносил меня из комнаты в комнату, сажал в кресло или на диван, а я разглядывал стены, расписанные палешанами, зимний сад и прочие диковинки, после чего мы перебирались дальше.

Осмотр уже окончился и мы направлялись вниз, когда нас заметил администратор. Он бежал за нами по лестнице и кричал:

— Это что за хулиганство! Брось его сейчас же!

А мы буквально падали от смеха, что приводило его в еще большую ярость.

Он выбежал за нами на панель, и только увидев, как меня сажают в машину, вдруг задохнулся, мучительно сгорбился и медленно пошел обратно.

МНЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ –

Странно, что в нашей кампании никто никогда не говорил об арестах. Я думаю, мы подсознательно не распрашивали об этом друг друга. Я не знал, правда не знал, что у Лешки Бутенко арестован отец. У нас были такие отношения, что я мог бы спросить его о чем угодно. А об этом не спрашивал. Не потому, что боялся. Просто на ум не приходило.

Но не все были такими наивными. Вот стихи незнакомого мне довоенного поэта, который и тогда понимал все:

96

"Мне двадцать лет.

Я еще ничего не выстругал

И ничего не выстроил.

И даже в спину никому не выстрелил.

На это толкали. Выстоял".

ВЫБОРГ –

Сразу после финской войны, на удивление, сразу в Выборг пошли поезда.

Едем, разумеется, на первом — дураки, молодые — из чистого любопытства.

Вагонов всего несколько, но они забиты до отказа. Кто эти люди? Зачем они едут? Не понять.

Лешка ухитряется протиснуться, опускает изнутри стекло и Борис Смоленский подает меня в окно, как Риту из только что прочитанного романа Островского.

Поднимается страшный хай, пассажиры яростно протестуют, но от этого даже интереснее.

Коляску — громоздкую, 74 килограмма — удалось пристроить в багажный вагон.

Приезжаем.

Город полон войной. Впервые вижу вспоротые, ощеренные останки домов.

Разрушений довольно много. Жителей нет.

Улица перед знаменитой двусветной библиотекой — белая: ноги тонут в обрывках книжных страниц.

Названия улиц древние и странные. Кто-то переводит, указывая на табличку: "Переулок двух повешенных монахов".

В пустых киосках почему-то еще сохранился (и как не разворовали до конца!) поразительно вкусный финский лимонад. Пьем из горлышка и смотрим на крепость, о которой ходят байки, что в состав камней подмешана резина — поэтому, наши снаряды отскакивали и рвались в стороне.

97

Иначе Выборг захватили бы скорее.

На вечернем вокзале, где мы несколько часов ждем обратного поезда, Боря тихонько показывает мне молодую парочку и шепотом просвещает:

— Смотри. Видишь, он взял ее за руку? Она проститутка. Сейчас он почешет ей ладонь средним пальцем. Это сигнал: "Пойдешь?" Если она ответит тем же, значит согласна.

Пялю глаза на парочку, но они сидят рука в руке и никуда не торопятся.

В конце зала возникает шум. Отказываются принять в багаж мою коляску.

Борис — громадина, и в голову не придет, что еще мальчишка — рушится на колени перед остолбеневшим начальником вокзала, театральничает, заламывает руки, и тот испуганно соглашается.

Едем, покинув в темноте истерзанный город, не зная, что война обежала по кругу и ждет нас впереди.

ВРЕМЕНИ БЫЛО НЕ ДО МЕНЯ –

Я решил больше не учиться и объявил об этом ребятам. Теперь могу сознаться, что главной причиной была лень, но тогда я сам себя уверил, что дело не в этом.

Для того, чтобы стать писателем, — рассуждал я, — нужно как следует узнать людей. А доучиться я всегда успею.

Не успел. Это только казалось, что успею. Уйдя с первого курса университета, я так в него и не вернулся.

Действия мои были смелыми и непромедлительными.

Я обратился с письмом к Папанину, чтобы он разрешил мне отправиться на торговом пароходе по Великому Северному пути.

Ехать я собирался один. А что? Матросов много и они охотно обо мне позаботятся. По вечерам я буду читать им стихи и проводить политинформацию. А утром они вынесут меня на палубу и я смогу часами лежать в шубе на раскладушке и смотреть на полярные льды.