Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Берггольц не верила в Бога. Но она любила показывать друзьям принадлежавшую семье редкую икону: Богородица, прикладывающая палец к губам.

Очевидно, Ольга Федоровна не вняла предупреждению и сказала что-то неосторожное. Падала на нее и тень первого мужа.

Ее забрали.

Она ждала ребенка и на допросах ее не били. Просто заперли в стенном шкафу, и она простояла так трое суток. Когда дверцу открыли, она вывалилась оттуда — ноги распухли и не держали.

Результаты были самыми печальными.

Говорят, что в последующие годы Ольга Федоровна страстно хотела иметь ребенка. Но каждый раз на том же месяце, буквально день в день все повторялось.

За свое, недолгое по нашим масштабам, одногодичное заключение она поплатилась материнством.

Мне совершенно непонятен ее неожиданный взлет, но факт остается фактом: в блокадные годы Ольга Берггольц, ничем прежде не выделявшаяся, стала душой и устами осажденного Ленинграда.

Когда в репродукторе, на фоне постукивающего метро-

117

нома, в промежутке между двумя тревогами, возникал ее негромкий, слегка картавящий голос, делалось спокойнее.

Чем она брала? Наверное, человечностью и обыденностью.

Как будто женщина, живущая рядом за стеной, случайно попала в Смольный, услышала там последние новости, и делится ими не с целым городом, а с соседями по квартире.

И новости-то, по правде говоря, не Бог весть какие, а все-таки легче.

Казалось, ты спрашивал:

— Вынесу ли? Хватит ли терпенья?

А она отвечала — рассудительно и неторопливо:

— Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.

И, Господи, как хотелось ей верить!

"Был день как день,

Ко мне пришла подруга,

Не плача рассказала, что вчера

Единственного схоронила друга,

И мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова?

Я тоже ленинградская вдова".

Да, ленинградская вдова. "На охтенском, на правом берегу" она схоронила своего второго мужа, умершего от голода. Значит, она не пользовалась никакими номенклатурными благами: то ли отказывалась, то ли не предлагали.

Не хочу судить о стихах, но содержащиеся в них новеллы отличаются удивительной достоверностью и благородством:

"Я, как рубеж, запомню вечер:

Декабрь, безогненная мгла,

Я хлеб в руке домой несла,

И вдруг соседка мне навстречу.

— Сменяй на платье, — говорит,

— Менять не хочешь, дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит:

Не хороню. Ей гробик нужен.

118

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала…

И я сказала: Не отдам, —

И бедный ломоть крепче сжала…

И сил хватило привести

Ее к себе, шепнув угрюмо:

— На, съешь кусочек, съешь… прости!

Мне для живых не жаль, не думай!"

Мне кажется, ни у кого нет таких пронзительно-зримых описаний полумертвого Ленинграда:

"А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

Одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

В кастрюльках воду голубую возят,

Дрова и скарб, умерших и больных…"

После этих строчек идет многоточие. Поставим и мы многоточие…

Потому что кончилась трагедия Ленинграда и началась трагедия Ольги Берггольц.

Она, ее вдохновение, ее невесть откуда взявшийся Божий дар остались там, в блокаде.

Недаром она писала:

Плакальщица и утешительница Ольга Берггольц умерла в осажденном городе вместе с тысячами своих безвестных героев.

Когда я беру в руки сборник «Избранное», он ошеломляет меня бездарностью и официозностью.

119

Безликий попугайский голос без всякого выражения выкрикивает набившие оскомину лозунги, раз и навсегда отлитые для газет словесные конструкции.

Вот о родине:

"… первою Россия

Европу к коммунизму поведет".

Вот о Ленине:

"Победоносному терпенью

Недаром Ленин нас учил".

Вот о Сталине:

"Мы навеки слили имя Сталин

С именем сверкающим твоим".

А вот они оба:

"Прошу!" — и Сталин входит в кабинет.

Он видит, оживлен и счастлив Ленин".

А вот весь набор сразу:

"… Революция, Отчизна,

Россия, Партия, Любовь".

Полноте, да она ли это?

Она.

И это именно то, что нужно "партии и народу". Ее превозносят до небес. Ее делают символом, монументом — называйте это как хотите.

Но существует еще и живая женщина — поэт Ольга Берггольц, стихи которой нравились Ахматовой. Она со страхом чувствует, что теряет речь, так же, как и ее нынешние персонажи.

"Они слова 'Интернационала'

Произносили, вместо слов своих".

Ольга Федоровна еще пытается писать. Из-под ее пера выходит монстр: чудовищно-неуклюжая, напыщенная поэма "Первороссийск".

120

Тогда, отчаявшись в стихах, она пишет повесть "Дневные звезды". С радостью отметим, там есть и прекрасные страницы. Но вся повесть как бы на котурнах, а главное отличие военной Берггольц — простота и естественность.

И она умолкает. Не совсем, но почти.

"День поэзии" еще печатает каждый год ее подборки, но это старые вещи, которые она не публиковала когда-то, считая их поэтическими отходами.

Среди славословий она чувствует себя абсолютно одинокой — и в творчестве, и в человеческой, женской жизни.

Первого мужа убили, второго похоронила, третий оставил.

"Теплый ротик ребенка не тронет сухого соска" — пусть эту строчку написала не она, а Маргарита Алигер — все равно это о ней.

Поэзия поманила и покинула, как будто ее дали взаймы.

Что же осталось? Искусственно поддерживаемая слава?

Разве можно жить одним прошлым?

И я перехожу к самому трудному.

Длинен, нескончаемо длинен список талантливых русских людей, погибших от пьянства. И внизу, под этим горестным столбцом, я ставлю и ее имя.

Она была в ореоле, вроде святой, но ее (как и Михаила Светлова) лишали возможности выступать, не допускали на экран телевизора. Всех испугало бы морщинистое, отекшее от алкоголя лицо. И к тому же, это нарушило бы канонический образ.

Скульптор Василий Остапов рассказывает:

— Пригласить Ольгу Федоровну в мастерскую было невозможно, и я лепил ее портрет у нее, в ванной комнате, — верхний свет, удобно. Да и грязи много.

А она лежала в комнате — на неубранной постели, пьяная.

Пройду по коридору, погляжу на нее, и назад — за работу.

А иногда слышу, пробирается она по стеночке и бормочет:

121

"Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу:

Ох, доска кончается,

Сейчас я упаду".

Откроет дверь на кухню, нальет стакан — и в постель. А когда я показал ей, что получилось, отвернулась и заплакала:

— Ой, Васенька, неужели я такая страшная?

Остапов обрывает рассказ и добавляет последнюю — до озноба — фразу: