Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Круг неумолимо сужался. Борька почувствовал неладное, но продолжал:

— Тогда, может быть, и в нашем доме?

— И в нашем доме, — сказал Яша. И неумолимо добавил: И в нашей квартире тоже.

Наступило молчание. В квартире жили всего две семьи.

— Смирновы? — с надеждой спросил Борька.

— Нет, — ответил Яша, — Смирновы русские.

Тогда Борька, совсем испугавшись, начал с сестренки: Может быть, Света?

— И Света, — сказал Яша, — и я, и мама, и ты.

Реакция была неожиданной. Решив, что все это дурацкая шутка, Борька принялся хохотать.

Яша рассердился, да и урок надо было довести до конца. Читать умеешь? — спросил он сына. Умею. Яша достал паспорт.

Смотри. Видишь, что написано? Ев-рей. Реакция опять была неожиданной. Борька встал на колени, уткнулся головой в подушку и застыл в этой позе. Яша, уговаривал, проводил рукой у него под животом, распрямрял ноги, но Борька тут же возвращался все к той же позиции.

Прошло полгода. История немного подзабылась. Семья сидела за столом. Яша — веселый и оживленный — сообщил:

277

— Вот. Наконец-то поменял паспорт. Теперь он у меня чистенький: ни прописок, ни развода — ничего.

Борька вскочил:

— Дай сюда!

Выхватил паспорт, прочел на том же проклятом мести «ев-рей» и сник. И вдруг закричал:

— Но у меня ведь нет паспорта: откуда же вы знаете, что я еврей?!!

Тяжело переживал свое неожиданное еврейство и пятилетний Дима. Узнав печальную новость, он решил поделиться с домработницей: "Бабонька, а ты знаешь — я еврей".

Баба Рая, ставшая за тридцать лет членом семьи, вырастившая еще Димину мать, замахнулась на него тряпкой.

— Что глупости-то молоть! Еврей, не еврей. Иди с кухни и не мешай.

Квартира была коммунальной и Дима, не встретив сочувствия и понимания, пошел к соседской домработнице.

— Дуня, ты знаешь, — пожаловался он, — а я, оказывается, еврей.

Та обняла его и вздохнула:

— Ну что ж, лапонька, ты ведь не виноват.

И третья история.

В знакомой семье возник разговор об обмене. Шестилетний сын сказал:

— Только не на улицу Маяковского.

— Почему?

— Там живут одни евреи.

— Здрасьте, — сказала мать, — а ты кто?

— Я русский.

— Какой же русский, когда твои родители евреи?

— Ну и пусть, а я все равно русский.

Наши маленькие дети не хотят быть париями. Они отбиваются руками и ногами. Слово «жид», услышанное во дворе, гораздо убедительнее для них, чем наши беспомощные рассказы о величии еврейского народа.

И у нас остается одна отчаянная и шаткая надежда:

Вырастут — поймут.

278

Я НАПИШУ ЭТУ КНИГУ –

И снова смотрю я по телевизору старый кинофильм — на этот раз «Цирк». Смотрю специально, чтобы увидеть один кадр, чтобы еще раз причинить себе нестерпимую боль и увериться, что я имею моральное право писать эту книгу, что гнев мой — праведный, что я не злопыхатель, что каждое слово — от любви, от великой жалости и опять от любви.

Сейчас он будет — этот кадр. Ласковый горбоносый грузин передает черного малыша соседу — Михоэлсу. Тот склоняется над ребенком и поет свой куплет колыбельной на своем родном языке — на идиш. Я вижу его добрые, прекрасные, чуть усталые глаза и еще раз отчетливо до ужаса представляю себе, как он лежит в минских развалинах искалеченный ножами, мертвый, в одном ботинке, с выколотыми глазами.

Нет, я напишу эту книгу.

279

ОТЕЦ ТИМОФЕЙ –

Судьба русских за границей причудлива.

Мой товарищ Миша Петров рассказал:

В Мюнхене, среди циклопических сооружений олимпийского комплекса, вдруг видишь покосившийся забор, вернее, плетень. У колодца, в пыли, копошатся куры. К забору привязана коза. За колодцем — крохотная православная церквушка. Рядом — деревенская изба.

Каким ветром занесло сюда из-под Краснодара в сороковые годы отца Тимофея? Он говорит, что это место указал ему Господь.

Когда стали готовиться к Олимпиаде, священнику предложили другой участок. Но он отказался: Не могу. Бог указал здесь. Старика, конечно, выселили бы, но за него вступилась общественность. В крупнейших газетах замелькали душещипательные статьи, и гигантские трибуны стадиона поднялись к небу по соседству с церквушкой. Она находится в самом центре комплекса. Зрелище совершенно фантастическое!

283

Узнав, что Миша из России, отец Тимофей очень обрадовался и зазвал его в избу. Их окружили милые деревенски запахи. Пахло березовым веником, мытым деревом и парным молоком.

На русской печи лежала жена отца Тимофея — восьмидесятилетняя Наташа.

Миша посидел на лавочке, поговорил по душам, а когда стал собираться, старик засуетился:

— Ты, Миша, редечки, редечки возьми.

— Что же я буду делать с ней в отеле?

— А ты ее потри и с сольцой.

Миша рассказывает, что из феергешных впечатлений это пожалуй, самое сильное.

"ОКАЯННЫЕ ДНИ" –

Прочел "Окаянные дни" Бунина. Читать было неприятно. Ненависть Ходасевича все-таки не выходит за берега разума А тут автору застилает глаза туман гнева, ярости и отчаяния. Он как бы бьется в падучей и кликушествует. Ему ненавистно все: хамская толпа, это животное Ленин, эти предатели и негодяи Горький и Брюсов, этот дурак Блок, все эти Волошины, Есенины и Клюевы. Вместо лиц — одни свиные рыла.

Конечно, есть в книге и кровавая правда: казни, грабежи, насилие, тупость. Но беспрерывная истерика и вопль: "Предатели! Погибла Россия!" — мешает Бунину видеть. Жалко его ужасно.

Не дай Бог мне написать такую книгу! Ненависть — плохой вожатый.

И еще меня раздражает, как Бунин на этом фоне, в атмосфере всеобщего охаиванья, пишет о себе, умиленно вспоминает почтальоншу Махоточку, которой он, вместо восьмидесяти копеек, дал за доставку целый рубль.

("И это меня-то считают недобрым желчным человеком!")

А телеграмма, доставленная Махоточкой, гласила:

284

"Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!" Так что рубль, как видим, был истрачен не зря.

РОССИЯ НЕ ТАКАЯ –

Нельзя чувствовать страну на расстоянии. Ее точное ощущение, связь с ней теряется уже через полтора-два года.

Большой компанией мы слушали пленку какого-то эмигрантского певца — кажется Бориса Шаляпина или Ивана Реброва. Репертуар странный — цыганщина, блатные песни, но и даже "Подмосковные вечера".

Первое внезапное ощущение: "Эх, бедняга! Русский певец, а поет с акцентом!" Второе ощущение, вторая мысль: " Это не русское, это — тоска по России".

Потом приходят и любопытство, и ирония, и восхищение мастерством. И все это сложное впечатление заканчивается первоначальным сожалением: "Бедняга! Ненастоящее это, не русское!"

И когда эти песни создавались, Россия была не такая, и теперь она по-другому, но тоже не такая.