Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Вечером произошло еще более необъяснимое: со стороны лоджии (там и кошачьих следов-то не было!) послышался писк.

— А вот и ее котенок, — сказала Лиля.

Тоже мне Пифия!

Мы открыли дверь и в комнату, к моему изумлению, вбежал котенок. Кошка бросилась к нему и стала вылизывать

Так у нас появилась Жужечка.

Когда я глядел на кошку, у меня сосало под ложечку как в голодные блокадные дни.

Она ела хлеб, откусывая его огромными кусками, куриные ножки пожирала вместе с костями, и они жутковато похрустывали у нее на зубах.

А ленинградская фря нашего приятеля употребляла только отварную камбалу и иногда фарш, да и то мясокомбинатовский — высшего качества.

Прошла неделя, прежде чем кошка немного отъелась и превратилась внезапно в писаную красавицу: большая длинноногая, необыкновенно пропорционально сложенна с модным причудливо-косым разрезом глаз, как бы обведенных черной тушью.

322

За эти египетские глаза мы и назвали ее Клеопатрой.

Теперь, делая пометки в меню, мы отказывались от любимых блюд и исходили целиком из кошачьих интересов.

У Жужечки от хорошей жизни пропали блохи. Лиля очень привязалась к ней, тискала, целовала, но личностью, конечно, была Клеопатра.

До сих пор не понимаю, за что она меня так любила. Она брала меня лапами за лицо и покусывала щеки:

"Мы с тобой одной крови — ты и я!"

А Лиля поначалу даже отворачивалась, чтобы не видеть ее сильные лапы у самых моих глаз.

Любовь ее была неподкупной. Ее пытались кормить в соседних лоджиях, но она брала пищу только у нас.

За ней остались все ее свободолюбивые замашки.

Утром после завтрака она отправлялась на промысел и, пробравшись сквозь кусты роз, издавала охотничий клич: Я иду!

Она никогда не возвращалась без добычи и всегда приносила ее к моей постели — то птицу, то мышь: похвастаться, или поделиться, не знаю.

Лиля с воплем хватала веник и выметала кровавый комок в лоджию, где Клеопатра устраивала второй завтрак, как бы ни была сыта. Она знала, что такое голодная резь в желудке, и наедалась впрок.

А затем наступила пора обучения Жужечки. Клеопатра, очевидно, прикладывала к ней свою полудикую судьбу и поэтому уроки были жестокими и бескомпромиссными.

Жужечка боялась лазать. Клеопатра, вся ощетинившись, загоняла дочку на кипарис, влезала сама и сталкивала ее оттуда.

Она то и дело нападала на нее из засады и они кубарем катились по полу или по моей кровати.

Эти учебно-показательные драки были очень свирепыми, и Жужечка орала, как резаная. Но однажды я нарочно подставил руку; Клеопатра, войдя в раж, ударила зубами и меня, и я увидел, что это совсем не больно.

323

Вся ее ярость оказалась чистым актерством.

Слава о нашей кошке докатилась до Марии Степановны и она пришла посмотреть на нее.

И Клеопатра опять поразила меня своей чуткостью. Она, сторонящаяся чужих, прыгнула к Марии Степановне на колени и легонько покусала ее морщинистые щеки.

Море стало похожим на Балтийское. Оно уже не сверкало огнями, с него дули холодные ветры. К тому же и путевки наши кончались.

Жужечку мы пристроили сравнительно легко — за пять рублей и несколько банок консервов. Ласковый пьяный мужичонка клялся ее кормить, не выгонять и, кажется, сдержал свое обещание.

С Клеопатрой было сложнее. Кошки в поселке жили у всех. Да она бы ни у кого и не осталась.

Тревога вселилась в нее за сутки до отъезда.

Лиля пошла прощаться с директором и Клеопатра увязалась за ней, хотя никогда прежде этого не делала.

Она чинно шествовала по краю дорожки, изредка поглядывая вверх.

— Не забывай обо мне. Я рядом.

Встречные улыбались.

У входа в административный корпус Лиля наклонилась, подхватила кошку и так и вошла к директору с живым воротником на плечах.

С пяти утра Клеопатра рвала нам душу. Она переходила с постели на постель, лежала то на моей руке, то на Лилиной (с ней поменьше, со мной подольше), словно прощалась.

После завтрака она, как обычно, ушла охотиться, а за нами вскоре приехали.

В предотъездной суматохе она вдруг появилась — в неурочное время. Я не среагировал сразу и она, немного и повертевшись среди людей и чемоданов, ушла снова.

Как я тосковал потом, что не приласкал ее напоследок!

Уборщице мы оставили деньги и просили кормить Клеопатру хоть первые дни.

324

Лететь было грустно. Мы представляли, как она приходит в пустую лоджию, становится на задние лапки и заглядывает в запертую стеклянную дверь. Мы чувствовали себя негодяями.

Через полтора месяца Лиля вытащила из ящика письмо Лукерьи Антоновны — нашей уборщицы. И ударили слова:

"А кошечка ваша не приходила ни разу. Ума не приложу, и как это она догадалась, что вы уехали!"

Где ты, Клеопатра? Жива, охотишься, дичаешь? Или тебя глубокой осенью поймали, сунули в орущий, набитый бесхозными кошками мешок, отвезли подальше от берега и утопили?

Не хотел бы я тебе такой судьбы!

325

Ты говоришь: я очень постарел.

То снова сердце, то опять прострел.

Сердитый. Озабоченный. Неловкий.

Что мне от лет своих не убежать,

Что остается целый день брюзжать

И сморщиться, как яблоку в духовке.

Я виноват, наверное… прости…

Вчера опять сидели до пяти.

Я сбился с темпа — что же тут такого?

При чем здесь возраст?.. Ты сошла с ума.

При чем здесь возраст — посуди сама!

Ну, милая… Ну хочешь в Комарове?

Я не устану — ты доверься мне.

Мелькнет, как радость, белка на сосне,

И упадет к ногам пустая шишка.

И будем мы счастливые идти,

И так легко нагонит нас в пути

Вчерашний гость, подвыпивший мальчишка.

ВИКТОР БОРИСОВИЧ ШКЛОВСКИЙ –

Со Шкловским я познакомился в комаровском Доме творчества, в тот свой первый счастливый приезд. Кого только там не было: и Виктор Некрасов, и надменная Панова, и Миля Кардин — автор дерзкой статьи "Легенды и факты", и Козырев — лыжник с королевской осанкой, замечательный астроном, недавно открывший вулкан на луне, и вдова Переца Маркиша.

А через несколько дней появился Шкловский.

Лиля подвезла меня к нему в вестибюле. Он сразу очень заинтересованно спросил, как обстоят мои литературные дела. Я огорченно ответил: "Плохо, Виктор Борисович. Прямо какой-то гордиев узел".

Он так и вскинулся:

— А вы знаете, как разрубают гордиев узел?

— Нет.

— Спрашивают, кто здесь Гордий, и бьют по морде.

Я уже любил его. И началась у нас неделя Шкловского.

Он приходил к нам каждое утро, как на работу, скребся в дверь, и еще на ходу, не успев устроиться в кресле начинал говорить: "А Володя как-то раз в девятнадцатом году…"

И мы знали, что это не какой-то там Володя, а, разумеется, Маяковский.

Я никогда еще не встречал такого изумительного рассказчика. Это был нескончаемый монолог — часа на четыре. Истории, парадоксы, мысли сыпались, как из рога изобилия. Хотелось схватить карандаши записывать — зафиксировать хоть частицу этого фейерверка, но было неудобно.