Борис Соколов - В плену

К нам прибыл корректировщик 105-миллиметровой батареи лейтенант Цицарев и с ним два телефониста. Цицарев - только что окончивший военное училище славный, краснощекий, красивый парень, весельчак и певун. С ним на батарее стало оживленнее и веселее. Цицареву здесь все в новинку. Его очень интересуют немцы, но не как противники, а что они делают, как живут, как расположились в доте, в котором у них, по-видимому, командный пункт. Он часто смотрит на них в бинокль и сообщает мне свои немного наивные домыслы и предположения. Однажды, уже под вечер, он заметил у них какое-то оживление. Действительно, немцев как будто прибавилось и они стали довольно открыто ходить. Цицареву не терпится. Подтолкнув меня локтем, говорит:

- Послушай, давай пальнем в них.

В тон ему отвечаю:

- У тебя пушки потяжелее - ты и стреляй.

Цицарев, очень довольный, звонит на свою батарею. Телефон долго молчит, затем отвечают:

- Стрелять не будем, над нами все время висит воздушный корректировщик. Позови помкомбата, свяжем его с командиром дивизиона.

Расспросив в чем дело, майор говорит:

- Разрешаю четыре снаряда. Потом доложишь.

Командую: "К бою". Даю один пристрелочный выстрел. Снаряд ложится дальше и немного в сторону, но разрыв какой-то слабый. Поправляю установки и командую сразу обоим орудиям:

- Два снаряда - беглым огнем!

Теперь снаряды ложатся близко, а один, кажется, попал в дот. Яркая вспышка - и дот закрыло дымом и пылью. Цицарев в восторге скачет:

- Попали, попали. Ура! - Потом ко мне:

- Слушай, давай еще. Разнесем их.

Я его охлаждаю:

- Ты, видно, все забыл, чему тебя учили? На такой дот нужно не меньше сотни тяжелых снарядов, а наших - легких, наверное, миллион.

Немцы почему-то молчат, не отвечают. Однако открыто ходить перестали. Беру телефон и докладываю майору. Подумав, он говорит:

- Пощупали их, это хорошо. Но смотри в оба. Они что-то затевают.

В сумерках постреляли с Цицаревым из пистолетов в цель - консервную банку, благо патронов у Цицарева достаточно. На этом день и закончился.

Раннее ясное сентябрьское утро. Немного свежо от росы. Чудесное, бодрое настроение. На свежем воздухе все хорошо выспались. Как и полагается доблестному войску: "Беспечно спали средь дубравы". Мы, правда, не соратники Ермака, и вместо дубравы - дрянной ольшаник, но существа дела это не меняет.

Вдруг Иванов встревоженно обращается ко мне:

- Посмотрите, что это?

Смотрю. Впереди тянется высокий бруствер желтой земли, которого еще вчера не было. За ночь немцы перекопали дорогу и нарыли окопов. Теперь они гораздо ближе к нам. А мы ничего не видели и не слышали. Как-то за эти дни мы привыкли к ним и перестали обращать на них внимание. Однако все тихо. Ну что же. Немцы немцами, а позавтракать тоже не мешает. Позади солдаты греют ведро воды, у танков режут хлеб, открывают консервы

Цицарев, какой-то веселый, сияющий, оборудовал для нас столик из перевернутого снарядного ящика, накрыл платком, открыл рыбные консервы и нарезал хлеб. Сидим на краю окопа. Он смеется, шутит. Я намазал кусок хлеба, ткнул ножиком в кусочек рыбы и открыл рот...

Как-то особенно звонко, совсем рядом ударил взрыв. Тут же второй, третий. Влетаю, именно влетаю, а не влезаю, в подкоп под танком. Лежу на солдатах, и как мне кажется, мы лежим в три слоя. По броне непрерывно стучит град то крупных, то мелких осколков, сливаясь в общий звон. То совсем рядом, то подальше грохочут взрывы. Вздрагивает земля, и впечатление такое, что дрожащий и звенящий танк вот-вот завалится или куда-то поедет. Вонючий тротиловый дым заползает в подкоп. Кого-то, лежащего подо мной, рвет. Его конвульсии подбрасывают меня, и от тротиловой вони и рвоты начинает мутить. Проходят минуты, но сколько - пять, десять, пятнадцать не знаю. Вдруг - тишина. Какая-то громкая тишина. Мгновение еще лежим неподвижно. Затем вся эта задыхающаяся живая куча разом вываливается наружу. Командир первого орудия Жилин на высокой ноте кричит:

- Немцы!

Впереди из-за желтого бруствера появляются темные фигуры и, где цепью, где порознь, по дороге и по полю идут к нам. Кричу:

- К орудиям!

Никого подгонять не надо, все по местам, все делают быстро. Командую:

- Шрапнелью - огонь!

Мелькает мысль "Надо бы поставить дистанционную трубку", но нет ключей, которые нашему воентехнику вот-вот обещали выдать. А так получается стрельба картечью. Впереди все закрывается пылью, картечь метет поле и дорогу, но до немцев, видно, не достает. Они идут. Командую:

- Гранатой!

Выстрел, а разрыва не вижу. В чем дело? Узнал потом: на снарядах колпачки для камуфлетных взрывов, то есть для взрывов под землей. Черт возьми! Столько лет учили какой-то теоретической стрельбе с поправками на ветер, на влажность воздуха, на вес заряда, но никто никогда не догадался сказать, что колпачки нужно свинчивать.

Немцы все ближе. Из-за бруствера выходит еще цепь. Подскакивает Иванов, кричит:

- Сколько ставить?

Он быстро и толково соорудил не то из гвоздя, не то из какой-то проволоки подобие ключа для дистанционных трубок. Кричу (сейчас кричат все):

- Шрапнелью, прицел... трубка ... беглым огнем!

Ого! Теперь хорошо. Облачко разрыва закрывает цепь у дороги. Некоторые падают. Хорошо видно, что у немцев смятение. Офицер, размахивая пистолетом, понукает остановившихся. У нас общее оживление. На лицах улыбки. Делается как-то спокойнее и в то же время появляется удаль. И я, размахивая пистолетом, кричу:

- Так вас, мать, мать, мать...

Еще выстрел, еще. Немцы ложатся.

Опять взрыв, другой, третий. Кто успевает, опять бросается под танк. Теперь, кроме мин, нас обстреливают чем-то более тяжелым. Вдруг мгновенно оглушает - снаряд угодил в танк. Танк подпрыгивает и оседает. Ничего не слышу и задыхаюсь от дыма и пыли. Что теперь с нами? При первом налете пострадали только двое ездовых: одному раздробило ногу, а второму осколок попал в низ живота. Понемногу слух возвращается. Обстрел кончился, а по откинутому люку танка стучит пулеметная очередь. Однако и она смолкает. Вылезаем. Все мы черные, землистые, оглушенные, некоторых качает.

Наше положение стало хуже. Вся позиция изрыта воронками. Первое орудие сиротливо наклонилось набок - разбито левое колесо. Несколько оставшихся патронов смяты и разбросаны. Есть потери в людях.

Подскакивает Иванов:

- Стрелять нечем. Что будем делать? Отходить?

Времени для размышлений нет:

- Пробирайтесь в Гатчину. Я сейчас догоню.

Сам бросаюсь в свой уцелевший окопчик, вытряхиваю из планшета карту и какие-то бумаги и рву их. Как будто у немцев нет карты получше моей. Однако об этом сейчас не думаю - действую автоматически. Выскакиваю из окопа.

В двадцати пяти - тридцати шагах от меня в канаве лежит несколько человек в прежде вблизи невиданных мною касках и в мундирах синевато-мышиного цвета. Слева двое, стоя на коленях, устанавливают пулемет. Все нацелено на Гатчину, туда, куда лежит мой путь. Так что же, я у них в тылу? Но времени для размышлений опять нет.