Борис Соколов - В плену

Жить около итальянцев не скучно. Они часто и много поют, подыгрывая на мандолинах и гитарах, предпочитая, как я заметил, одиночное пение. А если к этому добавить ещё и более яркую по сравнению с нашей одежду и вычурные пилотки, а на некоторых шляпы с перьями, то создаётся впечатление какой-то театральности.

Нас смешит их эмоциональность и мгновенно следующее за ней раскаяние. Так, какие-либо неприятности вызывают у итальянцев, как, впрочем, и у всех людей, ответную реакцию в виде ругани. Но эта ругань своеобразна и совершенно не похожа на нашу. Самой любимой и в то же время высшей степенью брани является выражения "Porco Dio" или "Porco Madonna". Это означает "Бог свинья" или "Божья Матерь свинья". Произносятся эти богохульства громко, звучно, с подъёмом и с каким-нибудь выразительным жестом. И вдруг, спохватившись, выругавшийся мгновенно делает постную физиономию, хватается за голову руками и истово крестится.

В лагерь просачиваются кое-какие сведения о положении в мире. Сейчас немцев теснят с востока, но здесь ближе запад, и поэтому все ждут наступления англо-американцев. Но, увы, уже больше месяца наши союзники во Франции топчутся на пляже у Шербура, ни на шаг не двигаясь дальше. Как потом стало известно, Гитлер получил от своей разведки исчерпывающий план вторжения англо-американцев во Францию. Однако он, вконец одураченный, раздосадованный туманом дезинформации английской секретной службы, в этот подлинный документ не поверил. А не поверив, не принял и нужных мер.

Сегодня на центральном плацу собирают русских. Перед небольшой трибуной стоят скамейки. Но нас много, скамеек хватает не всем, и мы толпой стоим по бокам и сзади. Первым выступает врач с переводчиком. Суть его выступления состоит в том, что в лагерях такого типа мы не работаем и потому паёк здесь скромный, но для жизни вполне достаточный. Из его слов запомнилось, что для пополнения организма витаминами и для лучшей перистальтики кишечника картофель не надо очищать от кожуры. Разумеется, такое мнение встречается нами усмешками и расценивается как очередное немецкое "зверство".

Следующим выступает пропагандист РОА - белобрысый, невзрачный русский офицерик в чине обер-лейтенанта. Перед его речью лагерный оркестр исполняет гимн. Раз есть русская освободительная армия, то должен быть у неё и гимн. Для этой цели взят мотив "От края и до края" из оперы Дзержинского "Тихий Дон". После гимна, очевидно, для поднятия нашего настроения, пропагандист включает стоящий перед ним на столике патефон, из которого несутся лихие звуки солдатской песни "Лили Марлен". Время от времени слова песни прерываются выкриками "Sieg! Heil!"

В своей речи пропагандист говорит о борьбе Германии против капиталистического и большевистского еврейства и призывает нас вступать в РОА - армию генерала Власова. Речь выслушивается молча и, как мне кажется, без особого интереса. Говорить о близкой победе Германии в 1944 году задача явно неблагодарная. Это плохая пропаганда. Да и сам офицер оставляет неприятное впечатление. Но что у немецких пропагандистов хорошо, так это краткость всех выступлений и речей. Нет у них того нудного и бесконечно длинного многословия, которое так характерно для советских ораторов и пропагандистов.

Во дворе блока на нас заполняют карточки и спрашивают о специальности. Регистрация идёт одновременно у трёх столов, за которыми сидят русские писари, а позади стоят немцы. К столам тянутся длинные очереди. Большинство записывается бауерами, то есть крестьянами. Но некоторые объявляют свою настоящую специальность - механик, электромонтер, шофёр, инженер и прочее. Таких сейчас же отделяют от прочих, а затем переводят в другой блок. Я везде записывался бауером, но тут, когда подошла моя очередь и мне задаётся вопрос о специальности, у меня как-то само собой слетает с языка: "Без определённых занятий.". Писарь при таком нешаблонном и непривычном ответе отрывается от своих бумаг и, подняв голову, с удивлением на меня смотрит:

- Так ты, что же, стало быть, вор?

В ответ пожимаю плечами:

- Ну что же, стало быть, так. Пишите, вор.

Писарь поворачивается к немцам и кивком головы показывает на меня:

- Ein Dieb! (Вор).

Никто, конечно, не привык видеть вора, который бы сам себя так называл. В данных же обстоятельствах это не одиозная категория, не наказуемая, а как бы имеющая оттенок пикантности. Немцы это чувствуют, и это их веселит. Они собираются кучкой и, смеясь, жестикулируя и показывая на меня, радостно кричат: "Der Dieb"', "Der russischer Dieb" (русский вор). Особенно весел офицер, должно быть, калека и фронтовик, так как одна его рука в чёрной перчатке, а на груди множество наград. Мельком различаю железный крест, медали Luftwaffe (авиация) и "За зимнюю кампанию под Москвой", знак за ранение и другие.

Эта неожиданно создавшаяся атмосфера шутливости и благодушия, в первую очередь, на руку мне, так как нацело исключает всякие сомнения и вопросы. Осторожность здесь не вредит.

Но вот регистрация окончена, и всех нас, не имеющих специальности, то есть всяких Bauer'ов и Dieb'oв, ведут за ворота лагеря, сажают в вагоны и везут дальше.

Разгружаемся утром в тупике железнодорожной ветки, откуда сразу же длинной колонной идём по дороге, аккуратно вымощенной диабазом. По обеим сторонам дороги - густой и высокий кустарник. Она всё время идёт вверх, делая то здесь, то там повороты. Ощущение такое, что по этой дороге не ездят, а только идут, причём идут в одну сторону, а назад не возвращаются. И лес из густого кустарника тоже не выглядит обычным весёлым лесом, где бывают обычные люди. Лес этот что-то скрывает. Мелькает мысль и о тех многих, которые прошли этой дорогой раньше и назад не вернулись. Какое-то неприятное предчувствие, и не у меня одного. Об этом же мне говорит Тихон, идущий рядом. Обычно наши колонны сопровождаются несколькими стариками с допотопными ружьями. Здесь же по бокам друг за другом идут автоматчики. Позади колонны ещё полдюжины конвоиров с овчарками на поводках.

Так проходим около километра, когда впереди показывается узорная арка ворот с крупной надписью Lager 326. Кажется, здесь и разгадка. По каким-то сначала неуловимым признакам догадываюсь, что это не обычный лагерь, а лагерь особого режима. Именно такого типа, который назывался концентрационным. Почему же нам изменили категорию лагеря?

Лагерь похож на Алленштайнский, только, пожалуй, чуть-чуть посветлее. Сначала баня, процедура которой везде одинакова. Сразу за порогом, не снимая обуви, нужно встать в неглубокую бетонную ванну, вделанную в пол, с коричневым раствором дезинфектора. Затем сдать в окошечко на прожаривание узелок с вещами, а самому сбривать на теле все волосы. Для этого здесь положено десятка два никогда не точившихся бритв. Голову стригут парикмахеры тупыми машинками. Как и везде, те же немецкие шутки, состоящие в подпаливании зажигалками плохо сбритых волос. Само мытьё имеет формальный характер; оно состоит в недолгом обливании под душем более чем прохладной водой. Под каждым рожком стоим по трое - как атланты, спинами друг к другу. На атлантов мы похожи ещё и в том отношении, что фигуры у нас стройные толстых нет.