Лев Копелев - Хранить вечно

Несколько местных жителей – подследственные: угрюмые дядьки – то ли старосты, то ли полицаи, молодые парни – бандеровцы, обозный старшина, спьяну убивший пограничника; двое лейтенантов-отпускников, хулиганили на улице, избили патрульных; инженер-поляк числился «антисоветчиком». С нами вместе пришел один из блатных – тощий альбинос, безбровый, розовоглазый, с туповато-удивленным взглядом, в мундире офицерского покроя, тонкого сукна, шитом по мерке, и в смушковой кубанке с голубым верхом и серебряным позументом. Надрывным тонким голосом он распевал блатные песни.

От него я впервые услышал трогательную балладу о воре – сыне прокурора: «Бледной холодной луною был залит кладбищенский двор…» Он подробно рассказывал о том, как роскошно воровал в Венгрии, где был ординарцем у коменданта, и как завел себе там бабу шестидесяти лет.

– Она до миня, как до сынка родного, и кормила, и стирала, и давала, как молодая, а мине с ей интересней, чем с молодой, потому там все молодые с сифилисом…

Привели новых. Сутулый, длиннорукий, серо-белесый; мосластое лицо, выпученные глаза, настороженные, быстрые. Навязчиво разговорчив.

– Зовут счас Петей, но так в плену звали, а по-настоящему Володя… До войны работал в Астрахани в кооперации, заготовлял рыбу, а сам рожденный в деревне Отважное, тоже на Волге. Комсомолец был, член партии. В плен попал на Украине в мае 42-го, когда Тимошенко наступать задумал и две армии сразу накрылись. В плену стали отбирать по нациям. Ну евреям, известно, сразу хана. Украинцам, похоже, что льготы, берут в полицаи. Кавказским и другим нацменам тоже. Ходят ихние в немецких мундирах, отбирают. А русским, значит, припухай безо всего, ни хлеба, ни даже воды. Кто раненые, гнить начинают… Что будешь делать! Косить под украинца боюсь, хотя и фамилие мое Мордовченко, вроде украинское, но «балакать не можу», сам знаю, пробовал – смеются. По-татарски только мат умею… Вдруг вижу: ходют в кубанках, мундиры немецкие, а лампасы красные, и вызывают: «Казаки есть?» Тут я вспомнил, мой батя рассказывал, что он родом с кубанских казаков, я и вызвался. И станицу придумал какую сказать. Ездил в Краснодар в командировку, и еще в Астрахани кореш был у меня кубанец, от него имел разные данные. А память у меня, дай Бог…

Петя-Володя стал немецким казаком. Он уверял, что ни в каких боях не участвовал, только «выучился на лейтенанта» и «стоял в гарнизонах» в Польше…

Говорил он подолгу, неумолчно. Больше всего рассказывал о пьянках, о драках, о паненках и о немках, с которыми спал, когда уже весной 1945-го года пристроился в обоз гвардейской дивизии.

– Не сказал я, что был в немецких казаках, косил под простого пленного. Мечтал так: будут заслуги, ордена, тогда и скажу. Но тут меня один гад признал и, значит, – пожалуйте бриться. Ну я не стал темнить, сразу раскололся и всех заложил, кого помнил. А я нарочно запоминал. Я всегда знал: есть вина перед родиной, надо будет искупать. Как патриот ничего и никого не пожалею. Мне следователь-майор сказал: «Раскалывайся, как говорится, до жопы, и родина будет иметь к тебе снисхождение». И я кололся на совесть. В полевой тюрьме сидел в Кюстрине, вижу раз на дворе бабу – красючка! В лицо сразу признал, а кто такая – не вспомню, но только знаю: в Германии видел… Ночь не сплю, переживаю, хочу вспомнить. Прошусь к следователю. Гражданин майор, так и так, видел во дворе; рассказываю, значит, какая личность, помню, что-то при ней важное есть… Не помню, что и как, но только знаю, что важное; ну вот сердцем, всеми потрохами знаю, что важное, мне бы только напомнить, как зовут или где видел.

Следователь-майор, голова-мужик, устраивает мне с ней встречу, вроде нечаянно, на дворе, воколе бани. Я сразу к ней с видом, что признал, но так втихаря: «Здравствуй, деточка, значит, и тебя замели». Она смотрит, бледнеет вся и прямо глазами дает. «Ты, – говорит, – не продавай меня, я здесь пишусь Нина». А я все не вспомню, как же ее звать всамделе. Она говорит: «Я считаюсь остарбайтер, никто не знает». Ишь, ты, японский бог, думаю, кто ж ты все-таки такая. Но смотрю нахально и с подвохом спрашиваю: «Ну а как другие все и твой главный?…» Она шепотом: «Так они ж тогда еще подались в Баварию, к американцам, а Вася убитый…» Тут меня как молонья по темени. Ведь это же Людка, жена Васьки обер-лейтенанта из разведшколы типа «Ц» – высший класс. И сама верняк, тоже классная шпиёнка. Наш эскадрон ихную школу охранял в Восточной Пруссии, там у них отделение было, а другое отделение, и вроде как главное – в Баварии. Тогда эта Людка фигуряла в шелках, в лакировочках на рюмочках… Наши казаки просто дохли за ней… Ну а этот Вася, она с нём как жена была, у немцев обер-лейтенанта имел, железный крест; говорили, аж в Москву с парашютом забрасывался и обратно через фронт переходил сколько раз.

Как я это вспомнил, сразу так обрадовался, аж смеяться хочется, держаться не могу, но стараюсь и спрашиваю: «А ты что, значит, у американцев так и не была, тебя еще абвер послал?» Она баба чуткая, видит, я вроде не в себе… «Что ты, что ты, я же не такая, – и чуть не плачет, – не продавай меня, – просит, – я тебя как схочешь поблагодарю…»

Ну тут я уже напрямки: нет, говорю, это ты, блядища, родину продавала, и она тебя виселицей поблагодарит.

Так она, поверите, сразу другая, глаза, как у волчицы зыркают и матом, матом и мне прямо в морду когтями… Кричит: «Он меня снасильничать хочет».

Только это уж бортиком. Мне сам следователь, майор, встречу устроил. Я ему тут же все доложил. Он дал бумагу, ручку трофейную, пиши собственноручно, это как высшее доверие. Тебя родина оценит. Потом он еще посылал меня в командировку в фильтрационные лагеря. И там я признал кой-кого. И казачков, и власовцев, которых встречал раньше, и полицаев. И просто так, значит, слушал и смотрел, кто чем дышит. Обещали меня пустить сразу. Трибунал судить не стал, однако, вот передали на ОСО. Ну, как считаете, заслужил я перед родиной?

Рассказывая о ком-нибудь, он обязательно замечал – «культурный» или «не шибко культурный… культурки не хватает, говорит подеревенски». Петя-Володя был непоколебимо уверен в своей культурности, громко, решительно поправлял не только своих собеседников, но иногда и говоривших в другом углу камеры.

– Эх ты, деревня, «з йим»!… Так нельзя говорить. Некультурно. Неграмотно. Надо «с нём»… не «ихие», а «ихние», не «ездют», а «ездиют». Знать надо русский язык, если порусски лопочешь. Кто сказал, что я не прав? А по-вашему как? Иначе надо?… Ну это уже интелихентские выдумки. Или, может, это у вас в вашем районе так говорят? Вы сами с Украины, у вас там своя наречия. А я лично с Волги, у нас русский язык самый что ни есть правильный. У меня сосед был, мы с нём в гражданке в Астрахани в одной квартере жили, по выходным дням на рыбалку вместе ездили. Он Саратовский университет кончил, философский диплом имел. Он все науки знал доскончательно, так он сколько раз авторитетно объяснял, а по радиво я сам лично слышал это: у нас на Волге именно говорят на абсолютном русском языке. Нигде нет лучше… А разве у поляков свой язык? У них, как у хохлов, испорченный русский: пше-пши-пше-прошу пана. И музыки у них своей нет, а вроде русская или вроде немецкая… Нет у поляков ничего своего…